Sтраница Основного Sмысла

Встреча на пароходе, часть первая

Каждый человек живет в контексте истории и культуры страны, мира. Умение видеть себя в нем, переплетать свою судьбу с жизнью малой и большой родины и всей планеты – один из главных показателей развития индивидуума. К сожалению, у некоторых так и не получается интегрировать себя в культурно-исторический контекст, они остаются маргиналами. А для тех, кому это удалось, открывается новый взгляд на свое бытие. К таким удачам можно отнести автобиографические заметки известного челябинского журналиста Михаила Фонотова, которые он передал Гуманитарному журналу.
«Эти беглые записи карандашом о «лейтенантской» стажировке на полигоне под Сталинградом летом 1958 года не претендовали ни на что, — говорит Михаил Саввич, — но оказалось, что события того месяца отозвались в моей жизни, и не раз — сразу, позже и через много лет. Наконец, они закольцевались: с парохода начались, пароходом закончились. То были мирные годы, но их всегда сопровождала война. Она и теперь стоит за нашими спинами».
В заметках Михаила Фонотова, которые мы публикуем по частям, немало интересных фактов из недавнего прошлого, начиная со встречи со знаменитым американцем Эллсуортом Рэймондом. И очень много похожего на сегодняшний день. И тогда, и сейчас в мире неспокойно. И тогда, и сейчас наше внимание приковано к США. И в советское время, и в наше речь идет об экономическом отставании России, о новых технологиях и современном оружии. И все это отражается на жизни, мыслях и чувствах людей. Записки Михаила Фонотова показывают, как мы преодолевали отставание в советское время, искали пути взаимодействия разных цивилизаций, и дают надежду, что так произойдет и сейчас, в XXI веке…

Американец на «Юрии Крымове»
Понедельники мы, студенты Ростовского-на-Дону университета, историки и филологи, отдавали военному делу. Точнее, делу артиллерийскому. Еще точнее, 122-миллиметровой гаубице. На четвертом курсе, после сессии, нас отправили на первую стажировку. С набережной Ростова, на пароходе «Юрий Крымов», по Дону, по Волго-Дону, по Цимлянскому морю — к станции Прудбой, уже у Сталинграда, к западу от него. От станции рукой подать до полигона Прудбой, а это — пыльная, знойная, бескрайняя степь, изрытая окопами, траншеями, воронками и блиндажными ямами времен войны.

30 июня 1958 года. 10 часов вечера.
За окном шумит ночное холодное Цимлянское море. Лунная дорожка, переливаясь серебряными бликами, уходит к горизонту, где она заканчивается спокойной прямой линией. Кажется, на свете нет больше ничего, кроме этой ночи и дикой водной пустыни. Больше суток находимся в пути. Грустно. Что оставил я там, на берегу Дона?
…Теплоход «Юрий Крымов» уходил в Сталинград. Он стоял у причала, гудя моторами. Пристань была заполнена провожающими. На берегу праздничная пестрота. Пожелания, просьбы, напутствия. Шутки и смех. Наши ребята бродят со своими девушками, какие-то притихшие и взволнованные. Те, которых никто не провожает, стоят на палубе, курят, улыбаются и грустно острят.
Смотрю в толпу, невольно ищу глазами знакомое лицо. Может быть, она где-нибудь стоит в стороне и не хочет показаться. Утром мы с ней поссорились.
Но никто не пришел. Гудок, заработали моторы, зашумела, запенилась у бортов вода. Капитан теплохода гонит пассажиров четвертого класса, то есть нас, с верхней палубы. Дайте попрощаться с Ростовом! До встречи, мой город, прощай сессия, лето, дни и вечера…
Потянулись бесконечные однообразные донские пейзажи. Обмытые водой берега, бархатные, ярко-зеленые поймы, леса вдоль берегов, редкие пристани. На высокие берега взбираются станицы, на фоне вечернего неба четко выделяются силуэты церковных куполов.
Неожиданно обнаружили, что на борту парохода продают крепкое, красивое, пенистое пражское пиво, и объявился пожилой, худощавый, высокий американский профессор Нью-Йоркского университета, турист.
Пили пиво, беседовали с иностранцем. Одет завидно. Серый легкий пиджак, под ним светло-коричневая рубаха, без галстука, коричневые брюки из тонкой шерсти с еле заметной крупной клеткой (сидя, он беспрерывно подтягивает штанины), салатного цвета носки с голубой тесемкой вдоль и узконосые черные туфли. Сквозь очки с толстой оправой смотрят прищуренные черные глаза, мягкие редкие волосы аккуратно зачесаны на боковой пробор. Пальцы длинные, тонкие, неподвижно полусогнутые, нервные, чуткие. По-русски говорит, с паузами, подбирая слова, при этом смущаясь и мучительно кряхтя, конечно, с акцентом, но разговаривать можно. Мы поинтересовались, где он изучал русский язык, и профессор сказал, что постигал его сам, всякий раз пользуясь случаем поговорить с русскими людьми.
Мы узнали о том, что у него жена и пятнадцатилетний сын, который любит рок-н-ролл и пинг-понг. Мы узнали, что в Америке популярны Толстой и Достоевский, Чехов и Тургенев, Чайковский и Рахманинов, другие классики. Из советских писателей известен разве что Шолохов. Поэзия за океаном не в моде. Мы узнали, что певец Поль Робсон мог бы иметь большой успех, но «не серьезно относится к политике». Троицкий и иже с ним – чуть ли не национальные герои. В Америке издаются Маркс, Энгельс, Ленин, Сталин, Хрущев, Бухарин, «Правда», «Огонек» и др.
Американец сообщил нам, что в США производство должно совершенствоваться только в качественном отношении, у нас же пока оно должно расти количеством, ибо, видите ли, там уже построили все, что можно построить, а здесь еще строить и строить.
Перед отъездом нас предупредили, что надо одеться во что-то старенькое, изношенное, потому что на месте нам выдадут военное обмундирование. Выглядели мы, скажем так, простовато. К тому же на нас навесили бинокли, буссоли, на пароход мы втащили какие-то приборы еще, так что нетрудно было догадаться, что мы — люди не мирные. И профессор, разумеется, знал о нашей «военной тайне».
Говорили о многом – о музыке, легкой и классической, о спорте, о зарплате, о войнах, об истории, экономике, философии, городах, быте, автомобилях, молодежи, патриотизме, коммунизме, фашизме и капитализме. Охотно, но осторожно, поверхностно, скользко отвечает на наши вопросы. Отвечая, виновато улыбается и даже краснеет. Тактичен и любезен. До поры до времени обходили острые углы, но у всех на лицах было написано желание поговорить на скользкую, щекотливую тему. Перейти на идеологию. Наконец, девушка не выдержала. Она вздохнула и выложила, торопясь:
- Скажите, пожалуйста, чем вы объясните то, что у нас по зову партии молодежь едет на стройки в Сибирь, строит города, поднимает целину, обживает тайгу, а у вас этого нет?
Профессор был несколько смущен, на мгновенье улыбка сошла с его лица, потом он снова заулыбался и, подыскивая слова, наконец, сказал:
- В России молодежь любит бизнес… Любит бизнес.
Сказал и закивал головой, мол, именно так.
- Какой там бизнес! – не выдержал наш студент, – просто у нас молодежь знает, кому она строит, для чего строит, а в Америке нужно работать на капиталистов.
- Да, да… – забормотал американец, торопясь согласиться. На лице у него появилось легкое любопытство. Вспоминая эту сценку, я подумал о том, что девушка и парень говорили громкие, плакатные слова, но никто их не воспринял, как политическую аксиому, которую не стоит повторять слишком часто – об этом все знают. Здесь эти слова были к месту.
Американец сидел на палубе в плетеном кресле, у открытого окна, а окно — в каюту нашего полковника, преподавателя военной кафедры, который сопровождал нас от начала до конца. Полковник, конечно, прислушивался к нашим беседам с американцем, но особо не возражал. Потом-то я догадался, что за каким-то из открытых окон располагался и чекист, «привязанный» к «туристу» из США. Устав, мы заканчивали разговоры, расходились, а потом собирались у профессора опять.
Однажды, когда речь зашла о музыке, профессор предложил нам послушать рок-н-ролл. Как? Очень просто — в чемодане американца «завалялась» пластинка. Кто-то из наших парней поднялся с пластинкой на рубку, и вскоре над палубой зазвучала музыка издалека. Пластинка не произвела на нас никакого впечатления. Мы — я, по крайней мере — ничего не поняли. Послушали и разошлись. Еще наш собеседник сказал, что в Ленинграде джаз некудышный, а ростовский джаз похвалил — ничего, мол, сносно.
В шесть часов вечера подошли к первому шлюзу Волго-Дона. Впервые я попал в область чуть ли не фантастики.
Пароход плывет по каналу. По обеим сторонам высокие вымощенные берега. Справа небо заслонила клубящаяся черная туча. Кажется, она касается земли, поднимая пыль. Туча движется рядом с нами. Пароход входит в шлюз. За ним закрываются неторопливые железные ворота.
Стало сумрачно и таинственно. Грянул гром и пошел дождь. Гроза случилась как раз тогда, когда и без нее хватало волнений. Она усилила впечатления. Вода начала заполнять шлюз, сначала незаметно, потом водопадом шумя у передних ворот.
Пароход поднялся метров на 12, не поверхность земли, вокруг распахнулись широкие степные горизонты. Открылись ворота, металлический голос диктора объявил, что впереди встречный буксирный катер. Наш пароход осторожно выплыл из шлюза. Прошли второй шлюз и — перед нами раскинулось Цимлянское море.
В Цимлянском порту простояли два часа, побродили у пристани, купили хлеба. И ушли в море. Сейчас двенадцатый час. Спать. До утра.
Лег у окна, подложив под голову пиджак. На палубе крики, скрежет. Пароход дергается, трясется. Не прекращается шум матросов.
Как-то заснул.
Проснулся от холода. Смотрю на часы – только два часа ночи. Дрожу. Беру вещи и перехожу в четвертый класс¸ где спят все наши ребята. Здесь тепло, но все полки заняты. Долго не размышляя спросонок, укладываюсь на полу. Гораздо удобней. И, главное, теплей. Заснул.
Все следующее утро плыли по Цимлянскому морю. К обеду прибыли в Калач. Двухчасовая стоянка. Пошли в город. Побродили по базарчику, наелись шелковицы, в невзрачном скверике осмотрели памятники воинам Отечественной войны. Рядом на площади стоит трехгранный обелиск, на каждой грани которого вывешены картины с военными эпизодами: одна – сестра перевязывает бойцу руку на поле боя, вторая – солдаты захватывают немецкий дзот, третья – солдаты ведут колонну военнопленных. Картины, очевидно, местного художника, беспомощны, наивны и несколько пошловаты.
Вернулись, искупались в порту.
Я с другом Витькой сижу в ресторане, слегка захмелевшие от вина. Остается полчаса пути. Расплачиваемся. Официантка, тоже выпившая, приглашает остаться. Подхожу к девушке, которая обедает за соседним столом. Я ее видел как-то на палубе. Такой разговор:
- Девушка, у вас очень хорошая прическа.
- Да?
- Она идет вам. Сохраните ее, и вы будете нравиться.
- А без нее – нет?
- Почему же? Но меньше!
- Спасибо.
- Мне очень приятно, что вы сказали «спасибо». Помните о том, что я сказал вам. Прощайте!.
Через несколько минут пароход пристал к берегу реки, специально, чтобы высадить нас, и мы ступили на земную твердь. На берегу – скользкая грязь после недавнего дождя. Я в белых туфлях. Идем строем и широким шагом – сначала вдоль железнодорожного полотна, потом вдоль берега по росистой луговой траве.
Быстро темнеет. Наконец, прибыли.
Небольшая речка. Небольшая рощица и грязь, грязь, грязь. Переночевали в палатках, а утром – уже по команде – встали в шесть часов утра (правда, по моим часам, еще только пять часов – московское время). Уничтожили жесткий солдатский завтрак. Теперь ждем переобмундирования.

Михаил Фонотов
Челябинск

(Продолжение следует)