Sтраница Основного Sмысла

Бюрократия планомерно разрушает образование и науку. Размышления автора уникального проекта «Биоискусственная печень» Вячеслава Рябинина

Вячеслав Рябинин – человек талантливый, известный в медицинском мире ученый. Доктор биологических наук, профессор кафедры биохимии Южно-Уральского государственного медицинского университета, член Нью-Йоркской академии наук, академик Российской Академии медико-технических наук. А главное – он автор уникального отечественного проекта «Биоискусственная печень». Этот аппарат успешно прошел клинические испытания в Челябинской областной больнице, но до серийного выпуска дело не дошло. Для завершения проекта создано ООО «Биомедицинские технологии», ставшее резидентом фонда «Сколково», но средства пока не получены. В ближайшие годы планируется создание новой, более современной мультифункциональной версии аппарата «Биоискусственная печень». Исследования Рябинина могут принести огромную пользу людям, цена – миллионы излеченных пациентов, миллионы спасенных жизней. Сегодня мы говорим с Вячеславом Евгеньевичем о науке, образовании и судьбе его большого открытия.

Начинал с генетики

- Вячеслав Евгеньевич, с чего вы начинали?
— Начинал с генетики, когда ее только реабилитировали. Это было очень интересно. Совершенно случайно попал в лабораторию генетики в Ленинграде, будучи студентом факультета биологии и химии Челябинского пединститута. Сотрудничал четыре года, едва не поступил в целевую аспирантуру, уже и место для меня в Ленинграде приготовили. А потом вдруг оказалось, что в Челябинске такие специалисты не нужны.
Я считаю, это и была отправная точка. Есть такой механизм – импринтинга, первичного запечатлевания. Допустим, цыпленок вылупляется из яйца, видит курицу и спешит к ней, делает все, как она. Этот механизм иногда срабатывает и в жизни людей. Я попал в уникальную лабораторию, с уникальными людьми, и дружба с ними до сих пор продолжается. Эта стихия, погружение в замечательный мир «испортили» меня окончательно»: другой работы, кроме научной, я для себя не мыслил. Потом были жизненные трудности, собирался в Свердловский институт экологии животных и растений, но…одной бумажки не хватило, а добывать было некогда.
Тогда институт возглавлял академик Шварц, и он мне сказал: «Дуй в Ильменский  заповедник, я сейчас создаю новую лабораторию, и будут нужны специалисты». Опять попалась хорошая лаборатория, средний возраст сотрудников 23-24 года, и здесь я начал заниматься биохимией животных. Но после смерти Шварца лабораторию расформировали, и поскольку в Челябинске НИИ биологического и медицинского профиля не было, я пришел в медицинский институт, это произошло 40 лет назад. Поскольку мест тоже не было, заведующий кафедрой Роман Иосифович Лившиц (на снимке) предложил мне быть препаратором: мыть полы, пробирки и прочее. До этого я работал младшим научным сотрудником, но согласился: «Мне все равно, что делать, лишь бы заниматься наукой». Он подумал, что я, наверное, сумасшедший, но рассудил: препаратор – такая должность, что уволить можно в любую минуту…
Через год я стал ассистентом и потихонечку начал расти. После защиты докторской в 1990 году пришел на кафедру общей и биоорганической химии. Заведовал ею до 2012-го, а потом кафедры не стало. У нас идет экономия бюджетных средств, и мы «попали под оптимизацию», но об этом не горюю. Я опять оказался на кафедре, где работал 20 лет. У меня есть возможность заниматься наукой, и это замечательно.
- Будь вы снобом, в препараторы бы не пошли, и все могло закончиться.
— Можно было, наверное, пойти в «теплые» места. Но время было такое, советское, ученый – уважаемая профессия. Деньги небольшие, но все понимали: при наличии способностей и упорства ты можешь чего-то достичь в жизни. Мне не думали о размерах своей зарплаты, не сравнивали ее, скажем, с профессорской – подсознательно чувствовали, что это почетно, таким путем надо идти. И государство это воспринимало очень хорошо. К сожалению, сейчас не так…
Если вспомнить прошлое, даже после революции, в 20-е годы ХХ века, государство обращало колоссальное внимание на науку. Хоть были известные репрессии, но в то же время старались создавать условия для ее развития. Петр Капица (на снимке) поехал к Резерфорду, Тимофеев-Ресовский очень долго работал в Германии, в том числе во время войны. Были командировки, в правительстве понимали, что ученые, их достижения, технологии – это лицо государства, вкладывали большие деньги. Сейчас это не очень заметно.
Когда Капица вернулся и его не выпускали назад, Резерфорд сказал, что лаборатория не может без Капицы, а Капица не может без лаборатории, и передал ее всю советскому правительству. Более того – специально создали институт для Капицы, понимая, что этот человек может двигать науку. А у нас создали Российский фонд науки, за гранты идет серьёзная борьба, но нет постоянного бюджетного финансирования высших учебных заведений. Наш университет получает копейки, как и все остальные университеты.

Преемников нет

- Сегодня во многих сферах есть проблема преемственности кадров, вы это ощущаете?
— Вы абсолютно правы: среднее звено выпадает, это по всей России. Зайдите в любой московский НИИ – они полупусты. Работает старшее поколение, кому давно за 50, и немного молодежи: аспиранты, докторанты до 30 лет. У молодых, как они мне говорят, одна задача: закончить престижный вуз, поступить в аспирантуру, защитить диссертацию, выучить язык, наладить контакты – и уехать. Перспектив очень многие не видят. У нас многое чисто на «вербальном» уровне: да, будем поддерживать науку, но грантов мало, их на всех не хватает. Дать деньги – это хорошо, но это не все.
Сейчас создано несколько проектов по созданию центров коллективного пользования для десяти медицинских вузов, в том числе и для нашего. Стоимость каждого проекта около четырех миллиардов, это строительство и оснащение пятиэтажного здания, целого института. Ну, построят, оснастят – а кто будет работать?
- Значит, преемников у вас нет?
— Не только у меня – у многих! У нас нет достаточного количества подготовленных кадров. Кто в Челябинске учит биохимиков, молекулярных биологов? Наш институт готовит врачей, а ЧелГУ выпускает в год 10-15 биологов. Этот пробел – везде, самые талантливые люди ушли из-за недостатка средств. Что делать? Даже если дать деньги, не поможет. 20 лет назад об этом надо было думать, к сожалению.
- А что поможет? Надо же когда-то начинать?
— Начинать надо если не с яслей, то, по крайней мере, со школы. Порочный круг: недостаточное количество хороших студентов в вузах объясняется нарушением в системе образования, в том числе недостаточной подготовкой учителей, введением ЕГЭ и сокращением часов на естественные науки (физики, химии, математики и прочее). В свое время я был в Америке, мне говорили: наши российские восьмиклассники решают задачи 10-12 классов американских школ! Выпускники школ справляются с колоссальными задачами! А сейчас? Система образования разрушена, а она была замечательная. Качество подготовки выпускников средних школ с каждым годом ухудшается. Несколько лет был в приемной комиссии по химии и наблюдал, как все это деградирует и деградирует. Ликвидация естественнонаучных дисциплин и введение ЕГЭ привело к дебилизации населения. Они ничего не знают, ничего не понимают! Никакую историю, никакую экономику! А это приводит к тому, что становятся инертными людьми – и социально, и политически. Введение ЕГЭ фактически учит ставить крестики-нолики, а не развивает людей. Мы знаем об этом не понаслышке. Главное – выучить, где что поставить, учителя учат именно этому, а не основам каких-то наук.
- Эта система затрудняет мыслительный процесс?
- Во-первых, это влияет. А, во-вторых, когда ребята уходят в социальные сети, речь становится другой. Что они пишут? Там же одни междометия! Во-первых, школа не учит выражать свою мысль, прилично и культурно, а во-вторых, общение на скорую руку приводит к тому, что они плохо говорят. А ведь язык и мышление – вещи взаимосвязанные. Бывает, человек не может сказать ни «а», ни «б», «мама-папа» говорит с трудом, а по ЕГЭ у него – четыре. Как так?
Основа закладывается в школе, и нужно ждать 10-15 лет, чтобы получились хорошие кадры. Нет у нас кадров, нет технических специалистов, нет среднего звена. Нет и в скором времени не будет, мы работаем с тем, что есть и с теми, кто есть. Хотя не могу сказать, что это повально. Когда читаешь лекции, видишь, что ребята неплохие, приходят, спрашивают, видно, что глаза горят. Есть много звездочек, замечательных ребят, но когда они приходят к шестому курсу, у многих глаза-то тухнут! У меня сын закончил с отличием наш институт, но работает в бизнесе. На ставку пять тысяч идти никто не хочет.

Преподавателей вузов не берегут

- Что касается высшего образования: постоянно требуются новые документы, идут директивы, ввели менеджмент качества во все вузы. Все преподаватели понимают, что лучше они преподавать не стали, студенты лучше учиться не стали, но если процедуру не пройдут, их не аккредитуют! Занимаются, на мой взгляд, какой-то ерундой! Не было никогда никакого менеджмента! Главное были кадры. Почему Массачусетский университет котируется? У него около 10 лауреатов Нобелевских премии. А почему их много? Потому что их привлекают. Главная задача вузов – создать пул высокопрофессиональных кадров. У нас каждый год защищают кандидатские, докторские, и каждый год уходят люди. Их нужно беречь, их нужно лелеять и холить. Но не может этого сделать наш руководитель! Во-первых, низкая зарплата, во-вторых, это система. Увеличили нагрузку профессорам: раньше было 450 часов, теперь 950, зарплата та же самая. Какие-то рогатки вставляются постоянно, учебные планы сократили. Вот у нас химии в университете теперь практически нет.
- Как нет? В медицинском университете?
— Нет. Вот я заведовал кафедрой общей и биоорганической химии, у нас была общая химия, неорганическая, биоорганическая химия – теперь их нет! За полгода, за 8-10 лекций мы должны дать все! Это смешно, это профанация. Начинается сразу биохимия. Потому что кто-то из высших чиновников съездил за рубеж и что-то там посмотрел… Но я сам был в университете Мэриленда (США) и видел: да, обучение начинается с биохимии, но у них есть колледж, они там проходят эти химии. А у нас существенно сокращают химию, физику, математику и биологию — не только в школах, но и в медуниверситетах! На 40-50 процентов сократили преподавательский состав на кафедре физики, иностранных языков и других. У меня от бывшей кафедры осталась половина, 50 процентов уволены.
- Получается какой-то бюрократический конец света…
— Впечатление, что кто-то планомерно разрушает систему среднего и высшего образования. А без этих естественно-научных основ невозможно понять ни фармакологию, ни биохимию – кусочные знания получаются. Это вызывает недоумение. Есть вопросы и по нагрузке. Например, я встречаюсь со своими преподавателями планировать эксперимент, а они говорят: «Когда? Мы не можем, ночью сидеть работать?».
А стать доцентом – целое событие, надо сначала иметь стаж пять лет, потом отработать в должности доцента, подать на звание и т.д. Для получения звания профессора надо защитить докторскую диссертацию, это еще лет 10. И человек десять раз подумает, надо ли ему заниматься кандидатской и докторской. Кандидат наук получает 16 тысяч рублей – чуть больше, чем средняя пенсия. Я, доктор наук, получаю 26 тысяч, но я-то всю жизнь проработал. Ни стаж, ни опыт, ни заслуги практически не учитываются.
Конечно, не очень оптимистичная картина, и я не вижу реальных шагов для улучшения. Преподаватели вузов нигде не звучат, ни в каких разговорах высокого нашего правительства или президента. Речь в лучшем случае о врачах и учителях. Нам не повышали зарплату с 2007 года.
Но и зарплата – еще не все. Кто-то сказал: когда у человека дух захватывает от перспективы, он готов работать и днем, и ночью, а когда он не видит перспективы, все иначе. Я был поражен: когда мы в 2012 году получили грант, мои младшие коллеги стали получать больше, чем на основной работе, но это большого энтузиазма у них не вызвало. Формируется пласт очень пассивных людей, к сожалению. Да, они хорошие ребята, у каждого есть способности в определенной области, но создать единый коллектив можно, когда есть определенная цель.
В свое время мы работали в коллективе у Романа Иосифовича Лившица, но это было не коллективное творчество, а творчество в коллективе, это принципиально разные вещи. Мы были объединены общей идеей, мы друг друга страховали, если эксперимент шел ночью, то по очереди ночевали и следили за аппаратурой, менялись. Иногда трое суток подряд нужно вести эксперимент, мы не говорили: «Это твое, это мое, сколько мы получим денег?». Просто у нас была общая работа. Да, мы занимались проблемой ожоговой болезни, и нам было интересно внести свой вклад, каждому из нас, а сейчас такого нет, к сожалению. Коллективы не держатся, потому что есть меркантильные вещи. А тех, кто есть, еще и сокращают…

Общероссийская проблема — на энтузиазме

- Не могу сказать, что нет помощи со стороны администрации вуза. Да, помогает, когда ты сам проявляешь активность. Но проблема, которой я с коллегами занимаюсь – не челябинская и не региональная – это российская проблема, ее не один Рябинин должен решать. Не успеем мы – сделают другие. Американцы создают варианты биоисскуственной печени, но работают в Китае: там легче провести клинические испытания, нет таких барьеров и контролирующих организаций, как в Америке. Серийных аппаратов нет, но мы идем «ноздря в ноздрю».
- На какой стадии сейчас проект «Биоискусственная печень»?
— Он прошел через разные стадии. Был очень мощный период оптимизма в 2002 году, когда удалось достать деньги по гранту РФФИ и привлечь исполнителей со стороны Миасского завода медицинского оборудования. В университете создать такой аппарат невозможно, нужны условия. Мы достигли понимания с директором Владимиром Ивановичем Супруном, был изготовлен первый, а потом и второй вариант, через год или два. Этот аппарат стоял в областной больнице, мы достаточно успешно прошли два этапа клинических испытаний (15 человек). Третий этап должны были провести в 2011 году в институте трансплантологии и искусственных органов в Москве, было разрешение минздрава, но в столицу мы прибор не повезли.
- А почему?
— Во-первых, опять нужны были деньги – миллиона два-три, а во-вторых, при успешном исходе испытаний следует начать производство аппарата, а он уже за эти 10 лет морально устарел – приборы, компьютерная база, покупать его не будут. Это бизнес, здесь свои законы.
В 2011 году я подал заявку на участие в фонде «Сколково», прошел экспертизу и все круги ада. Потом передал свои полномочия миасским коллегам, они создали предприятие ООО «Биомедицинские технологии», ставшее резидентом фонда, но уже два года идет переписка: то одной бумажки нет, то – другой, и денег нет. Чтобы разработать и создать новый мультифункциональный аппарат, надо в короткие сроки провести необходимые научные исследования, клинические испытания и начать производство, нужны деньги, чтобы не растягивать на 10-12 лет, а уложиться в три-четыре года.
- Опять все упирается в финансирование.
— Конечно. Мы не можем действовать как американцы. Они под проблему находят деньги, собирают коллективы, решают ее и распускают коллектив. Мобильно. Приглашают специалистов со всего мира, самых крупных и выдающихся. Нам приходится решать эти проблемы за счет внутренних резервов, а наши резервы уже на исходе. У меня несколько человек защитили кандидатские диссертации, но уже не работают на кафедре, потому что нищенская оплата труда. Один ушел, когда до докторской оставался год или два, не больше. У него семья, дети. А что такое  гранты? Сегодня есть, завтра – нет. К сожалению, уходят самые способные. Это серьезная проблема.
Не могу сказать, что поддержки государства нет никакой. В 2012 году мне удалось получить по федеральной целевой программе приличный для нашего университета грант – 6 миллионов рублей, на 2012-2013 годы. Мы продвинулись и в фундаментальном, и в практическом аспекте. Но чтобы решать вопрос комплексно, с инженерами, конструкторами, нужны другие деньги.
В этом году была подана заявка на грант федеральной целевой программы по биотехнологии, это 26 миллионов. Сказал миасским коллегам: «Может быть, это последний шанс закончить работу». И наш ректор Илья Ильич Долгушин (на снимке) меня поддержал, хотя по условиям этого гранта необходимо внебюджетное финансирование от университета на сумму около 6 миллионов рублей. Плюс к этому надо было найти индустриального партнера, котрый согласился бы вложить в этот проект еще полтора миллиона и обспечить его коммерциализацию.
При самом оптимистичном прогнозе потребуется два-два с половиной года, чтобы создать экспериментальный промышленный образец. Потом мы должны зарегистрировать образец, пройти техническую проверку, акт приемки-сдачи, получить разрешение на клинические испытания, создать опытный образец.
- Так лет десять может пройти…
— Если десять, то и браться не стоит. Если грант получим, постараюсь сделать все достаточно жестко. Но на эти деньги можно пригласить и обучить специалистов. У нас на кафедре хорошие ребята работают, но они слишком загружены: 8-10 групп в неделю. Они занимаются исследованиями в свободное от работы время, так делать науку нельзя! Та же проблема на заводе – индустриальном партнере: нет экспериментальной группы по созданию аппарата, все заняты своими делами по профилю производства. Деньги решают все, и надежда пока есть – до конца мая решится вопрос по гранту.
- Можете сравнить отечественный аппарат с немецким аналогом? Цена, эффективность…
— Есть немецкий аппарат МАРС (искусственная печень), там фактически используется механизм связывания (сорбции) токсичных веществ, образующихся при печеночной недостаточности. Стоимость порядка 80 тысяч евро, но дороги расходные материалы: на одну операцию порядка 16 тысяч евро, в среднем нужно провести четыре-пять сеансов, чтобы получить положительный эффект.
Но в этом аппарате только один процесс: связывание токсичных веществ. У нас в перспективе – создание мультифункционального аппарата, который превзойдет немецкий аппарат, сможет проводить гемодиализ, замещать аппараты для плазмафереза. И самое главное – мы делаем биологическую составляющую, стараемся сделать трехмерные системы из печеночных клеток, которые бы работали, имитируя работу печени. Задача – не просто удалять из крови вредные вещества, но чтобы из клеток печени в кровь пациента поступали аминокислоты, витамины и т.д. Модельные опыты мы проводили и видим, что такой процесс идет. Наш аппарат нормализует обмен веществ, сможет замещать функции целого ряда других аппаратов, что в принципе выгодно, и может составить конкуренцию западным «аналогам». Можно работать с пациентами, имеющими печеночную, почечную недостаточность или почечно-печеночную недостаточность.
Мы работаем, потому что просто не можем не работать. Нет, это не маниакальное состояние. Я действую, потому что это нужно, и надеюсь, что-то изменится. Одно дело – декларировать импортозамещение техники и лекарственных средств, а другое дело – реально помогать тем, кто этим занимается…

Беседовала Римма Галимханова