Sтраница Основного Sмысла

Человек умирает от неправильно прожитой жизни (шестая статья «провожатого»)

В конце пятой статьи мы отметили, что выводы, которые делает в повести «Смерть Ивана Ильича» сам Лев Толстой, вытекают из особенностей повествования как закономерное развитие заложенных в нем идей. И они, несомненно, обладают достоинствами обобщений более широкого порядка, нежели  теоретические и практические знания в области биологии и медицины, ибо раскрывают глубинно-бытийную, онтологическую сущность таких явлений, как соотношение жизни и смерти, взаимообусловленность мертвого и живого в мире, жизнь в природе и жизнь в культуре, смысл подлинного человеческого бытия и т.д.

Поначалу тот факт, что он болен, не проникает в сознание Ивана Ильича, остается на уровне смутного переживания какого-то чисто физического дискомфорта. И хотя он начинает посещать врачей, привычное течение его жизни еще не нарушается. Первое ясное осознание болезни приходит через два месяца после падения – того случая, с которым он связывает причину заболевание. Иван Ильич остается один в своем кабинете после обычного вечера с гостями, которые, как было всегда, «говорили, играли на фортепиано, пели».  
Он вспомнил о лекарстве, приподнялся, принял его, лег  на спину, прислушиваясь к тому, как благотворно действует лекарство и как оно уничтожает боль. «Только равномерно принимать и избегать вредный влияний; я уже теперь чувствую несколько лучше, гораздо лучше». Он стал щупать бок, — на ощупь не больно. «Да, я не чувствую, право, уже гораздо лучше». Он потушил свечу и лег на бок… Слепая кишка исправляется, всасывается. Вдруг он почувствовал знакомую старую, глухую, ноющую боль. Упорную, тихую, серьезную. Во рту та же знакомая гадость. Засосало сердце, помутилось в голове. «Боже мой, боже мой! – проговорил он. – Опять, опять, и никогда не перестанет». И вдруг ему дело представилось совсем с другой стороны. «Слепая кишка! Почка,  — сказал он себе. – Не в слепой кишке, не в почке дело, а в жизни и… смерти. Да, жизнь была и вот уходит, уходит, и я не могу удержать ее».  (Смерть Ивана Ильича, V)
Факт болезни и угроза смерти с этого момента предстают перед ним как объективная, неотвратимая реальность.
И он не мог понять и старался отогнать эту мысль, как ложную, неправильную, болезненную и вытеснить ее другими, правильными, здоровыми мыслями. Но мысль эта, не только мысль, но как будто действительность приходила опять и становилась перед ним. (Смерть Ивана Ильича, VI)
Иван Ильич прислушивался, отгонял мысль о ней, но она продолжала свое, и она приходила и становилась прямо перед ним и смотрела на него, и он столбенел, огонь тух в глазах, и он начинал опять спрашивать себя: «Неужели только она правда?» (Смерть Ивана Ильича, VI)
Однако, и тут реальность смерти воспринимается им пока как нечто чуждое, абсолютно постороннее его существу, и,
хотя в глубине души Иван Ильич знал, что он умирает, но он не только не привык к этому, но просто не понимал, никак не мог понять этого. (Смерть Ивана Ильича, VI)
То, что он, именно он, а не кто-нибудь другой, заболел и оказался под угрозой смерти, представляется ему  полной несправедливостью, некоей случайностью, совершенно не связанной с его жизнью, характером поведения и строем мысли. Поэтому то обстоятельство, что другие люди, включая членов его семьи, позволяют себе  вести привычный образ жизни, как будто он, Иван Ильич Головин, не заболел смертельной болезнью, вызывает у него поначалу гнев, бесит его.
«Все равно, — говорил он себе, открытыми глазами глядя в темноту. – Смерть? Да, смерть. И они никто ни знают и не хотят знать, и не жалеют. Они играют. (Он слышал дальние, из-за двери, раскат голоса и ритурнели.) Им все равно, а они также умрут. Дурачье. Мне раньше, а им после; и им то же будет. А они радуются. Скоты!» (Смерть Ивана Ильича, V)
        А то, что все окружающие – «и жена, и дочь, и сын его, и прислуга, и знакомые, и доктора», — изменяют свое поведение в его присутствии (ходят тише, изменяют голос, чего-то недоговаривают) и за исключением молодого здорового мужика Герасима, который один не прикидывается и ведет себя естественно, пытаются внешним образом снизить силу и бодрость жизни, переживается им как обман, как попытка скрыть единственный их интерес – «скоро ли, наконец, он опростает место, освободит живых от стеснения, производимого его присутствием, и сам освободится от своих страданий» (Смерть Ивана Ильича, VII).
Главное мучение Ивана Ильича была ложь, — то, всеми почему-то признанная ложь, что он только болен, а не умирает, и что ему надо только быть спокойным и лечиться, и тогда что-то выйдет очень хорошее. Он же знал, что, что ни делали, ничего не выйдет, кроме еще более мучительных страданий и смерти. И его мучила эта ложь, мучило то, что не хотели признаться в том, что все знали и он знал, а хотели лгать над ним по случаю ужасного его положения и хотели и заставляли его самого принимать участие в это лжи. Ложь, ложь эта, совершаемая над ним накануне его смерти, ложь, долженствующая низвести этот страшный торжественный акт его смерти до уровня всех их визитов, гардин, осетрины к обеду… была ужасно мучительна для Ивана Ильича. И – странно – он много раз, когда они над ним проделывали свои штуки, был на волоске от того, чтобы закричать им: перестаньте врать, и вы знаете и я знаю, что я умираю, так перестаньте по крайней мере врать. (Смерть Ивана Ильича, VII)
Натужная неестественность поведения окружающих в присутствии заболевшего Ивана Ильича каким-то образом оказывается продолжением лживой искусственности того сложившегося жизненного ритуала, который до такой степени пропитал собой всю повседневность, что никем, кроме него, заболевшего и в силу этого выпавшего из системы взаимного обмана, не воспринимается как нечто неживое и ложное.
Он чувствовал, что ложь эта, окружающая его, так путалась, что уж трудно было разобрать что-нибудь. (Смерть Ивана Ильича, VIII)
Но до поры он еще не понимает, что он сам исходно тоже был встроен в этот ритуал и что исполнение правил этого ритуала и привело его к болезни. Перелом происходит в начале третьего месяца болезни, когда ее развитие окончательно отделяет Ивана Ильича от окружающих, сводит весь доступный ему мир в одну точку внутреннего переживания своего страдания и раскрывает ему некоторые истины о самом себе.
Пытаясь ответить на мучительный вопрос: почему, за какие грехи и жизненные провинности именно его, а не кого-то другого поразила смертельная болезнь — Иван Ильич впервые оборачивает внутренний угол зрения на самого себя, на свой жизненный путь и впервые начинает подозревать, что как раз охотное, безо всякого противодействия с его стороны подчинение его этой лжи, игра по её правилам означает умаление жизни и начало его движения к смерти.
И он стал перебирать в воображении лучшие минуты своей приятной жизни. Но – странное дело – все эти лучшие минуты приятной жизни казались теперь совсем не тем, чем казались они тогда. Все – кроме первых воспоминаний детства. Там, в детстве, было что-то такое действительно приятное, с чем можно бы было жить, если бы оно вернулось. Но того человека, который испытывал это приятное, уже не было; это было как бы воспоминание о каком-то другом.
Как только начиналось то, чего результатом был теперешний он, Иван Ильич, так все казавшиеся тогда радости теперь на глазах его таяли и превращались во что-то ничтожное и часто гадкое. (Смерть Ивана Ильича, IX)
Стало ясно, что типичный и нормальный ход жизни – годы учения, брак, устройство быта, служба и карьера, семейные дела, развлечения и т.п. – с какого-то момента исказился, в него вошло нечто, что постепенно сделало Ивана Ильича чуждым самому себе, превратило этапы его жизненного пути, как будто вполне успешного, в прямо противоположное – в ступени, ведущие вниз, к смерти.
Женитьба… так нечаянно и разочарование, и запах изо рта жены, и чувственность, притворство! И эта мертвая служба, и эти заботы о деньгах, и так год, и два, и десять, и двадцать – и все то же. И что дальше, то мертвее. Точно равномерно я шел под гору, воображая, что иду на гору. Так и было в общественном мнении я шел на гору, и ровно настолько из-под меня уходила жизнь… И вот готово, умирай! (Смерть Ивана Ильича, IX)
Стремление ко всему приспособиться ради успешной карьеры, соответствовать приличию внешних форм, походить на вполне богатых и образованных людей, короче, поспешность и готовность принять формализмы внешнего ритуала каким-то образом связаны с болезнью, именно они и запустили механизм распада организма Ивана Ильича, и это открытие не дает ему покоя.
«Может быть, я жил не так, как должно? » – приходило ему вдруг в голову. «Но как же не так, когда я делал все как следует? » – говорил он себе и тотчас же отгонял от себя это единственное разрешение всей загадки жизни и смерти как что-то совершенно невозможное.
Но сколько он ни думал, он не нашел ответа. И когда ему приходила, как она приходила ему часто, мысль о том, что все это происходит оттого, что он жил не так, он тотчас вспоминал всю правильность своей жизни и отгонял эту странную мысль. (Смерть Ивана Ильича, IX)
Но с этого дня болезнь, приближающая его к смерти, перестает казаться ему несправедливостью и случайностью. А еще через две недели, когда вместе с воспоминаниями о детстве ему раскрывается факт оскудения той неотделимой от жизни  жизненной непосредственности, которая в нем изначально была, в сознании Ивана Ильича окончательно оформляется убеждение в том, что его смертельная болезнь есть закономерный результат сознательно избранного образа поведения.
И опять тут же, вместе с этим ходом воспоминания, у него в душе шел другой ход воспоминаний – о том, как усиливалась и росла его болезнь. То же, что дальше назад, то больше было жизни. Больше было и добра в жизни, и больше было и самой жизни. И то и другое сливались вместе. «Как мучения всё идут хуже и хуже, так и вся жизнь шла все хуже и хуже», — думал он. Одна точка светлая там, назади, в начале жизни, а потом все чернее и чернее и все быстрее и быстрее. «Обратно пропорционально квадратам расстояний от смерти», — подумал Иван Ильич. И этот образ камня, летящего вниз с увеличивающейся быстротой, запал ему в душу. Жизнь, ряд увеличивающихся страданий, летит все быстрее и быстрее к концу, страшнейшему страданию. (Смерть Ивана Ильича, X)
Следующий, уже окончательный сдвиг осознания совершается еще через две недели, за три дня до смерти. Ивану Ильичу со всей ясностью открывается, что сознательно и добровольно принятые им на себя общественные условности, по отдельности вполне разумные и безупречные, в своей цельной последовательности как раз и запустили механизм умирания, составили главную причину преобразования жизни в смерть.
…ему вдруг пришло в голову: а что, как и в самом деле вся моя жизнь, сознательная жизнь была «не то».
Ему пришло в голову, что то, что ему представлялось прежде совершенной невозможностью, то, что он прожил свою жизнь не так, как должно было, что это могло быть правда. (…) И его служба, и его устройства жизни, и его семья, и эти интересы общества и службы – все это могло быть не то. (Смерть Ивана Ильича, XI)
Когда он увидал утром лакея, потом жену, потом дочь, потом доктора, — каждое их движение, каждое их слово подтверждало для него ужасную истину, открывшуюся ему ночью. Он в них видел себя, все то, чем он жил, и ясно видел, что все это было не то, все это был ужасный, огромный обман, закрывающий и жизнь и смерть. Это сознание увеличило, удесятерило его физические страдания. Он стонал и метался и обдергивал на себе одежду. Ему казалось, что она душила и давила его. И за это он ненавидел их. (Смерть Ивана Ильича, XI)
       Когда его уложили после причастия, ему стало на минуту легко, и опять явилась надежда на жизнь. Он стал думать об операции, которую предлагали ему. «Жить, жить хочу», — говорил он себе. Жена пришла поздравить; она сказала обычные слова и прибавила:
- Не правда ли, тебе лучше?
Он, не глядя на нее, проговорил: да.
Ее одежда, ее сложение, выражение ее лица, звук ее голоса – все сказало ему одно: «Не то. Все то, чем ты жил и живешь, — есть ложь, обман, скрывающий от тебя жизнь и смерть». И как только он подумал это, поднялась его ненависть и вместе с ненавистью физические мучительные страдания и с страданиями сознание неизбежной, близкой погибели. (Смерть Ивана Ильича, XI)
С этой минуты начался тот три дня не перестававший крик, который так был ужасен, что нельзя было за двумя дверями без ужаса слышать его. (Смерть Ивана Ильича, XII)
И, наконец, заключительная фраза повести, где четко и просто Л.Н. Толстой формулирует одну из открытых им истин – положение о динамической тождественности смерти и жизни:
- Кончено! – сказал кто-то над ним.
Он услыхал эти слова и повторил их в своей душе. «Кончена смерть, — сказал он себе. – Ее нет больше».
Он втянул в себя воздух, остановился на половине вздоха, потянулся и умер. (Смерть Ивана Ильича, XII)
Смерть кончается потому, что кончается жизнь, говорит Толстой, смерть – это производная жизни, и поэтому вместе с исчерпанием жизни заканчивается и смерть. И еще: Иван Ильич только по видимости умер от рака желудка, на самом деле он умирает от неправильно прожитой жизни. Эти открытия Толстого, сделанные в образной форме, тем не менее, столь же безусловно убедительны, как и объективные истины науки.
В пользу этой истинности свидетельствует также и совпадение с умонастроениями другого художника-мыслителя. В «Листьях травы» Уолта Уитмена есть небольшое стихотворение, озаглавленное «Мысль» (Уитмен У. Листья травы. М., Художественная литература, 1982. С. 333.) :

О людях, достигших высоких постов, богатства, степеней ученых…
(По-моему, все, что достигнуто ими, — ничто, если тела их и души не
     обогатились добытым,
По-моему, часто они бывают бессильны, бесплодны, бесплотны,
По-моему, часто они обманывают и других, и себя,
И счастье любого из них, сердцевина из жизни, — мерзкая гниль,
     порожденье нелепых идей,
По-моему, часто они стремятся к фальшивым сокровищам, не
     замечая истинных богатств,
По-моему, часто ими движет только обычай: так принято поступать,
По-моему, часто они одержимы, угрюмы и слепы, — неразбуженные
     сомнамбулы, бредущие во тьме.)

Отсюда следует: если смерть – это противоположность жизни, то это такая противоположность, которая происходит из самой жизни. «Жизнь и смерть сливались в одно», сказано в другом произведении Толстого, где эта истина открывается герою в состоянии «арзамасского ужаса» (Л.Н. Толстой. Записки сумасшедшего). Но это слияние жизни и смерти есть свойство не только какого-то отдельного жизненного момента в жизни человека, оно распространяется на все формы жизни и присутствует на всех этапах существования любого живого существа, хотя для существа разумного является более важным, потому что может быть осмыслено.
И более того, если продолжить линию рассуждений, на которую Толстой вышел в повести «Смерть Ивана Ильича», то невозможно не признать, что жизнь обладает всеобщностью более высокого уровня, нежели смерть, ибо, согласно Толстому и Уитмену, смерть – это производная жизни, которая возникает из жизни как побочный и в то же время неизбежный результат решения той жизненной задачи, которую человек более или менее осознанно принимает на себя, устанавливая при этом границы и принципы своего существования, задавая его пределы, и вместе с этим — порождая собственный закон собственного движения к финалу. Смерть, говорит Толстой, есть следствие тех внутренних самоограничений, которые жизнь налагает на себя в своем внешнем проявлении. И это отнюдь не метафора, но одна из формул Закона Жизни, существование которого так убедительно доказано писателем.
В чем заключается механизм действия этого закона?
Об этом мы поговорим в следующей статье.

Владимир Рыбин,
доктор философских наук