Sтраница Основного Sмысла

Евразийские ценности российской культуры, часть первая

Человечество существует в виде разных цивилизаций, находящихся между собой в непростых отношениях. Это в истории было всегда. Положение не меняется и в наше время. Не случайно в последние десятилетия много говорили о столкновении цивилизаций. Не так давно в России была издана книга профессора Флорентийского университета Франко Кардини «Европа и ислам. История непонимания» (СПб., 2007). К сожалению, эта история непонимания у него не доведена до XX века. А ведь, как мы убеждаемся, наше время ее продолжает. Не случайно недавние события в Ливии заставили росийских политиков вытащить из сундуков истории средневековый словарь и воспользоваться словосочетанием «крестовый поход». Это может служить иллюстрацией непонимания между целыми цивилизациями — ценностными мирами.

Причины непонимания могут быть самыми разными. Но еще немецкий философ, культуролог и историк Освальд Шпенглер полагал, что они, прежде всего, лежат в несходстве прасимволов. Как известно из его знаменитого философского бестселлера, прасимвол — это неповторимое духовное ядро, пронизывающее любое проявление культуры и делающее ее непохожей на другие культуры. И здесь политика, экономика и технология второстепенны по отношению к главному ментальному комплексу.

Немецкий историк Эрнст Трельч буквально повторил это суждение Освальда Шпенглера. «Великие культуры Запада, ислама, Китая и Индии, — писал он, — понимают в сущности лишь самих себя, пользуясь контрастами только как средством для самопонимания и, пожалуй, для самообновления» (Трельч Э. Историзм и его проблемы. — М., 1994. С. 158). Прасимвол наделяет культуру нарциссистским комплексом. Россия в данном случае — не исключение. Комплекс Нарцисса ей тоже свойствен. Однако обстоятельства обязывал его преодолевать и формировать иную ментальность. Дело тут не только в принятии христианства, точнее, православия, для которого, как сказано в послании апостола Павла к колоссянам, «нет ни Еллина, ни Иудея», но в том, что российская цивилизация включает в себя множество этносов иных конфессий. Восток всегда был рядом. Это обстоятельство формировало колоссальный исторический опыт, вызвавший к жизни особую ментальность. Но в истории были и продолжают иметь место обстоятельства, способствующие утрате этой традиции.

Немецкий философ Вальтер Шубарт в своей книге «Европа и душа Востока» (а душа Востока для него — это Россия) утверждал, что в XX веке наступает новый эон, а в нем, наконец-то, получит выражение дух согласия, любви и примирения, к которому человечество в своей истории всегда стремилось (Шубарт В. Европа и душа Востока. — М., 1997. С. 14). В. Шубарт называл этот эон иоанническим (из Евангелия от Иоанна «Да будет все едино»). «Да будет все едино; так Ты, Отче, во Мне, и Я в Тебе, так и они да будут в Нас едино, — да уверует мир, что Ты послал Меня».

Ставя вопрос о том, какие народы будут лидировать в этом эоне (от греческого — век, эпоха, вечность, время жизни, поколение), Вальтер Шубарт утверждал: русские. Дух согласия, любви и примирения — это их национальное чувство. Но не только национальное чувство. Это следствие исторического опыта. Мысль о лидерстве русских высказывает не какой-нибудь воскресший в XX веке славянофил или националист, а немецкий философ XX века, эмигрировавший в 1933 году из Германии. В 1941 году он был арестован и погиб в ГУЛАГе.

Великие события в российской истории XX века имели в своей основе эти ментальные свойства — согласие, любовь, примирение, сочувствие униженным и оскорбленным. Но, увы, когда ментальная установка начала реализовываться на основе политики, идеологии, на государственной основе, то благая цель превратилась в свою противоположность. Получилось точно по Гегелю. Люди ставят в истории цели, пытаются их реализовать, но в итоге получается то, что ими вовсе не предусматривалось. И непредусмотренное часто оказывалось злом.

Но это вовсе не свидетельствует об ущербности исходного ментального импульса. Метальный импульс неистребим, и в истории он постоянно возрождается. Без него, видимо, невозможно понять особенности культуры. Вот и мы сегодня больше уповаем уже не только на государство, еще недавно функционировавшее как Вызов в понимании этого термина А. Тойнби, а на общество, культуру и церковь.

Но вызовом может быть не только государство, предназначение которого заключается в том, чтобы обеспечить выживание цивилизации. Как ни странно, таким Вызовом могут быть и либеральные ценности со свойственным им утилитаризмом и прагматизмом. Распространяющийся по планете утилитаризм и прагматизм Нового времени изрядно потрепал ментальные ценности, о которых писал Вальтер Шубарт.

С некоторых пор утилитаризм и прагматизм модны и в России. Тем не менее, хочется надеяться, что ценностное ядро российской цивилизации связано именно с тем, что получило выражение в евангельской формуле. Наши мыслители и художники — Федор Достоевский, Владимир Соловьев, Ни колай Бердяев и, наконец, Лев Гумилев — свидетельствуют об устойчивости этой формулы. Так, Л. Гумилев переосмыслил устоявшиеся представления, сложившиеся в нашей историографии и в отношениях России и Востока обнаружил новые смыслы. Восток заметно переставал восприниматься объектом, на который проецировались образы врага, порожденные комплексами других народов. Кажется, что в истории отношений между западным и исламским миром стало больше понимания. Но, может быть, это только кажется.

Огромная заслуга Льва Гумилева заключается в том, что он занялся буквально археологией того исторического опыта России, который, казалось, был почти стертым установками модерна и европеизма. Ему пришлось пересматривать не только советскую, но и российскую историографию, великих русских историков XX века. Лев Гумилев выявил то коллективное бессознательное русской культуры, которое связано с Востоком. Не с тем Востоком, на который всегда проецировали образ врага, а с Востоком реальным.

Было ли открытие Льва Гумилева — «последнего евразийца» — важным только для России? Представляется, что нет. В ситуации развертывающейся интенсивной глобализации хотелось бы поставить акцент именно на этом. Вопрос, связанный с Востоком, — не специфически русский. Это универсальный вопрос. Он в еще большей степени значим для Запада. Лишь в том общем контексте и становится более понятной проблема «Россия — Восток». Для России эта тема, несомненно, актуальна. Она актуальна и потому, что поддержание общероссийской идентичности особенно обостряется в эпоху глобализации. Но, собственно, это и есть традиция Льва Гумилева — рассматривать историю (в частности, историю Древней Руси) не только в ее взаимоотношениях  с Великой Степью, но на фоне  всей мировой истории.

На протяжении всей истории развертывается то, что Эрнст Трельч называет культурным синтезом между разными цивилизациями. Но этот культурный синтез протекает совершенно по-особому в тех цивилизациях, в которых Восток является содержанием коллективного бессознательного. Такой цивилизацией предстает Россия. Это обстоятельство делает ее исключительной цивилизацией. Россия кажется лабораторией для реализации культурного синтеза как основополагающего механизма глобализации.

Концепция Льва Гумилева возникла не на пустом месте. Ей предшествовала рефлексия евразийцев. Но в ней такжде обрело голос коллективное бессознательное российской культуры. Вклад евразийцев в понимание русской истории, ментальности и культуры значителен. Но этот вклад в культурологическую и цивилизационную рефлексию тоже оказался возможным лишь потому, что наступил такой исторический период, когда коллективному бессознательному следовало дать голос. В данном случае можно было бы обратиться не к Георгию Вернадскому и не к князю Николаю Трубецкому, а к Льву Толстому, точнее к реакциям на вышедшие в Париже его романы.

Что так удивило французских критиков в романе «Война и мир»? В чем заключается смысл первой реакции на него? Как выразился один из критиков, в русских течет «восточная кровь», а это значит, индивидуальная воля уступает место воле коллективной (Булгаков Ф. Граф Л.Н. Толстой и критика его произведений — русская и иностранная — СПб.; М., 1886, С. 30). Описывая состояние души Пьера Безухова, критик вспоминает о буддийской нирване. Все эти признаки психологии русских критик считает чуждыми Западу и близкими Востоку. Что особенно обращает на себя внимание в этой реакции критика, так это то, что русских он называет скифами. Вывод таков: скиф нависает над миром Запада и желает его переделать. Пожалуй, все не так. Это у Запада, выпустившего джина модерна, как раз было желание переустроить Россию, о чем убедительно писал социолог, культуролог, публицист, естествоиспытатель и геополитик Николай Данилевский. У русских это проявится позже, когда они начнут верить в мировую революцию.

Вот как Николай Данилевский описал стремление европейцев цивилизовать русское царство с его лесами, водами и степями: «Вместо сынов противления, которым обухом приходилось прививать европеизм (и все еще дело плохо на лад идет), сюда нахлынули бы поселенцы чисто германской крови, без сомнения, под водительством благороднейшей из самых германских — англосаксонской расы. Ведь тут бы на просторе завелись восточно-европейские, или западно-азиатские, — называйте, как хотите, — соединенные штаты. Цивилизация полилась бы волною, и к нашему времени все обстояло бы давным-давно благополучно. Каналов было бы невесть сколько накопано, железных дорог — десятки тысяч верст настроено, о телеграфах и говорит нечего; на Волге, что на Миссисипи, не сотни, а тысячи бы параходов плавало; да на одной ли только Волге! — и Дон был бы сделан как надо судоходным, и днепровские пороги — взорваны, что ли, или прорыты; и какой бы славный jar East открывался в дальней перспективе» (Данилевский Н. Россия и Европа. Взгляд на культурные и политические отношения славянского мира к германо-романскому. — М., 1991. С.64).

Что же все-таки французские критики усмотрели в романах Льва Толстого, которого, как известно, Восток интересовал чрезвычайно. Они проникли в коллективное бессознательное русских, которое уже в конце XIX века рвалось наружу. В русской культуре они ощутили что-то очень важное. И вот здесь уже следует говорить не только о специфически русской ситуации, а о ситуации, касающейся многих народов. Народов, успевших ассимилировать установки модерна.

В этом случае понятие «модерн» употребляется в значении немецкого философа Юргена Хабермаса, который полагал, что это мировоззрение возникает в эпоху Просвещения. Народов, успевших ассимилировать установки модерна, но в то же время и уже ощутивших их кризис. А кризис этот Освальд Шпенглер обозначал как кризис европоцентризма. Европоцентризм как выражение духа модерна — великая страница в истории. К чему же привел модерн? Понятие «ценностные миры» по воле модерна часто превращалось в содержание коллективного бессознательного. Это впервые стало проблемой, причем, культурологического свойства.

Было бы неверным полагать, что модерн как мировосприятие возник на пустом месте. Модерн вырвался как джин из западной ментальности. Такая  ментальность тоже имела исторические предпосылки. Освальд Шпенглер провел резкую границу между историей античного мира и историей западного мира. Он, как наш Лев Гумилев, радикально переосмыслил историю, в этом случае западную, утверждая, что, хотя Запад и проходит те же самые циклы и фазы, которые прошел античный мир, но это все же совершенно другой ценностный мир.

Прав ли в этом утверждении Освальд Шпенглер? Не совсем. Что-то западный мир все же в античности подхватывал. Что? В качестве ответа на этот вопрос процитируем суждение Вяч. Вс. Иванова по поводу ментальности греков. Он пишет: «Афиняне, считавшие себя единственными в мире, а всех остальных — варварами, были беззаботны: они творили новую геометрию и новую трагедию, забыв все бывшее до этого. Эту же творческую беззаботность деятельной и сметающей все былые культуры, устремленной в будущее, кажущееся радостной и не имеющей досуга, чтобы вспомнить ужасы прошлого, возродил Ренессанс» (Иванов В. Темы и мотивы Востока в поэзии Запада // Избранные труды по семиотике и истории культуры. Т.3. — М., 2004. С. 200).

А что уже говорить о начавшейся с XVIII века эпохе модерна с ее революциями и забвением традиции и истории, что в России XX века тоже было проиграно. Освальд Шпенглер не прав: все-таки не случайно Запад считает себя наследником и продолжателем античной цивилизации. Но, прежде всего, Запад подхватывал у античного мира и продолжал то, что Франко Кардини называет «историей непонимания» — непонимания Западом Востока. Для Запада это было принципиально.

Уникальность античной цивилизации, усвоенная Западом, заключается в обособлении, отрыве от Востока. Выясняя генезис философии в Древней Греции, Жиль Делез и Феликс Гваттари в книге «Что такое философия?» попутно касаются и этого разрыва Греции с восточными империями. Они (города-государства Греции) «первыми оказались настолько близко и вместе с тем настолько далеко от архаических восточных империй, что сумели извлечь из них выгоду, не следуя сами их образцу; вместо того, чтобы паразитировать в их порах, они сами стали купаться в новой составляющей, осуществили новую, имманентную детерриторизацию, сформировали среду имманентности» (Делез Ж., Гваттари Ф. Что такое философия? — М., 2009, С. 101).

Как принято считать, Запад обособился от безличной стихии, он открыл и утверждает личное начало. На протяжении его последующей истории всегда существовала опасность утратить самостоятельность и раствориться в той стихии, от которой удалось оторваться. Этого мотива почему-то не существует для итальянского философа и историка Франко Кардини. Но он был высказан немецким философом, психологом и психиатром Карлом Ясперсом. Растворения в восточном мире не случилось. Этого не случилось, как известно, в эллинистическом мире, в эпоху Древнего Рима, когда влияние Востока оказалось весьма активным. И персидский бог Митра в ситуации распада Рима был, как известно, серьезным соперником Христа.

Закат Римской империи сопровождался приливом интереса к Востоку и утратой тех ценностей, что получили развитие после разрыва с Востоком. Город наполнялся звездочетами, магами и оракулами. Немецкий философ Фридрих Шеллинг писал: «Раз старый мир не в состоянии идти дальше, должен возникнуть новый мир, и общее предчувствие, казалось, влекло все помыслы к Востоку, как если бы оттуда должен был прийти избавитель, о чем имеются свидетельства даже в сообщениях Тацита и Светония» (Шеллинг Ф. Философия искусства. — М., 1966, С. 100). Этого растворения Запада в восточном мире не случилось. Тем более, его не случилось и не могло случиться в последующую эпоху цветущей сложности Запада. Не только эпоха Ренессанса, но в еще большей степени эпоха Модерна это исключала.

Положение изменяется к началу XX века в связи с тем, что обозначается как кризис европоцентризма. Было осознано, что понятие цивилизации не исчерпывается ценностями лишь западной цивилизации. Цивилизаций много, а западная — одна из них. Когда возникает кризис европоцентризма, Восток снова активизируется. Но этот процесс на Западе реален уже с начала XIX века. Пожалуй, наиболее радикально такая тема прозвучала в «Западно-восточном диване» Гете. Он решительно выступает против предрассудка, «мешавшего признавать что-либо, кроме унаследованного от древних Афин и Рима» (Гете И.В. Западно-восточный диван. – М., 1988. С. 222). Ничего подобного раньше не наблюдалось. Гете пишет: «Мы научились ценить поэтическую манеру Востока, признаем величайшие достоинства его поэтов, но только сравнивай же их с ними самими, что их в положенном кругу, да и забудь пока, что были на свете римляне и греки» (Гете И.В. Указ. соч. С. 222).

Но что скрывается под этим интересом к Востоку, который все больше и больше заявляет о себе и достигает к рубежу XIX-XX веков своего пика?

Николай Хренов,

доктор философских наук, профессор, заместитель директора по научной работе Государственного института искусствознания (Москва)

Выступление на Международном научном конгрессе, посвященного 100-летию со дня рождения Л.Н. Гумилева 

(Окончание следует)