Sтраница Основного Sмысла

Евразийские ценности российской культуры, часть вторая  

(Окончание, начало в выпуске 30 августа 2015 года)

Что же скрывается под интересом к Востоку, который все больше и больше заявляет о себе и достигает к рубежу XIX-XX веков своего пика? Может быть, это свидетельствует о намерении Запада предотвратить засыхание и отвердение культуры и вдохнуть в нее жизнь? Ведь этот кризис культуры уже ощущал Фридрих Ницше. И потому он пытался воскресить миф, а вместе с ним и архаическую Грецию, для которой его Дионис оказался столь репрезентативным. Кстати, концепт Диониса был весьма популярен в среде русских мыслителей и поэтов начала XX века.

Или же — второй вариант: это свидетельствует о начале того растворения на Востоке и в Востоке, которого Запад опасался всегда. Такая опасность в это время возникла снова. Размышляя над такими вопросами, немецкий философ Карл Ясперс говорит: «Можно ли предположить, что Европа вновь вернется к Азии, утеряв свои специфические черты? Потонет в ее глубинах и ее бессознательном нивелировании?» (Ясперс К. Смысл и назначение истории. — М. 1991. С. 90).

Поставленный вопрос имеет отношение не только к Западу, но и к России, которую мы мыслим входящей в европейский мир. Что происходит с Россией на фоне кризиса европоцентризма? Россия — одна из тех стран, которая в последние столетия развивалась в соответствии с ориентациями европеизма. Но в этой культуре европеизм
был не единственным византийским, а лишь поздним ее уровнем, ставшим сознанием России. Бессознательное же России было сформировано византийскими и еще более древними — восточными традициями. Россия демонстрировала себя на уровне сознания западной державой, о чем свидетельствовал, например, проект Александра I создания Священного Союза, утверждающего единство европейского и христианского мира, но на уровне подсознания она представляла собой более сложный цивилизационный организм.

Когда предшественник Освальда Шпенглера Николай Данилевский формулировал, что в своих взаимоотношениях с Россией Запад никогда не доверял России в силу ее сохраняющейся самостоятельности, то он не учитывал еще одного аспекта, способного быть аргументом в пользу такого утверждения. Стараясь сохранить свою самостоятельность, Запад исключал возвращение в восточный мир, в безличную стихию и растворение в этой стихии. В соответствии с этим комплексом он не доверял и не мог полностью доверять России потому, что она продолжает оставаться двуликим Янусом. В иных суждениях она предстает синонимом Востока. Этому удивляться не приходится, поскольку населяющие ее народы исповедуют ислам. А, следовательно, в противостоянии Запада и Востока Россия воспринималась слабым звеном. Растворение Запада в восточном мире, о возможности которого пишет Карл Ясперс, могло начался именно с России. В этом и скрывается причина некоторого недоверия Запада по отношению к нашей стране. Россия воспринимается проблемой именно с этой точки зрения. 

Теперь перейдем к евразийцам. То, что Россия представляет собою часть Востока, превосходно покажут философы и историки-евразийцы (Георгий Вернадский, Николай Трубецкой, Лев Карсавин, Петр Савицкий, Георгий Флоровский, Антон Карташев). Пожалуй, мысль, в соответствии с которой судьба России связана не с Западом, а с Востоком, они довели до крайнего выражения. Так, Георгий Вернадский показал, что исторический процесс стихиен. Он приводится в движение глубоко заложенными в нем и не зависящими от воли людей силами. Эти силы Лев Гумилев потом назовет пассионарностью. На территории Евразии развитие этой стихии имело несколько циклов (Вернадский Г. Начертание русской истории. — М., 2004. С. 29). В основе каждого такого цикла оказывается очередная попытка вызвать к жизни государство, способное объединять многие этносы и народы, достичь единства евразийского мира. Первая такая попытка связана с возникновением скифской империи, в составе которой были и славяне. За ней следовали гуннская и монгольская империи, куда тоже входили славяне. Четвертая попытка достичь единства евразийского мира связана с историей Российской империи, сохраняющей связи с Востоком и включающей в себя множество этносов, не имеющих отношения к христианскому миру.

Теория евразийцев — важная веха в познании цивилизационной идентичности. Она свидетельствует о стремлении утвердить русскими не только свою самость, но и оппозиционность по отношению к Западу. Эта оппозиционность подчеркивалась близостью России к Азии. Так, евразийцы жестко формулировали: » Мы должны осознать себя евразийцами, чтобы осознать себя русскими. Сбросив татарское иго, мы должны сбросить и европейское иго» (Пути Евразии. Русская интеллигенция и судьбы России. — М., 1992. С. 575).

Здесь важно констатировать, что в истории отечественной мысли у евразийцев были предшественники. Ведь это не евразийцы, а еще Федор Достоевский сформулировал: «Русский не только европеец, но и азиат» (Достоевский Ф. Полное собрание сочинений: В 30 т. — Л., 1982. Т 27. С. 33). Если уж цитировать пророка, то, может быть, стоит обратить внимание на следующую сказанную им фразу: «В грядущих судьбах наших, может быть, Азия-то и есть наш главный исход» (Там же). Стремясь объяснить этот, столь странный для XIX века вывод, Достоевский писал: «Это стыд, что нас Европа сочтет азиатами, преследует нас уж чуть не два века. Но особенно этот стыд усилился в нас в нынешнем девятнадцатом веке… Этот ошибочный стыд наш, этот ошибочный наш взгляд на себя единственно как только на европейцев, а не азиатов (каковыми мы никогда не переставали пребывать), — этот стыд и этот ошибочный взгляд дорого, очень дорого стоили нам в эти два века, и мы поплатились за него и утратой духовной самостоятельности нашей, и неудачной европейской политикой нашей, и, наконец, деньгами, деньгами, которых бог знает сколько ушло у нас на то, чтобы доказать Европе, что мы только европейцы, а не азиаты» (Там же).

Таким образом, можно констатировать, что сформулирована идея, которую евразийцы и подхватят. «А между тем Азия — да ведь это и впрямь может быть наш исход в нашем будущем, — опять же восклицаю это. И если бы совершилось у нас хоть отчасти усвоение этой идеи — о, какой бы корень был тогда оздоровлен! Азия, азиатская наша Россия, — ведь это тоже наш больной корень, который не то что освежить, а совсем воскресить и пересоздать надо! Принцип, новый принцип, новый взгляд на дело — вот что необходимо» (Там же, С. 36).

Из сказанного следует: евразийцы вышли из «Дневника писателя» Федора Достоевского. Так, например, Николай Трубецкой доказывал, что российская государственность складывалась под сильным давлением государственности, созданной Чингисханом. Это не было лишь внешним усвоением, оно было преображено собственными и, прежде всего, ассимилированными византийскими традициями. Татарская государственная идея была трансформирована: «Потускневшие и выветрившиеся в процессе своего реального воплощения, но все еще сквозящие за монгольской государственностью идеи Чингисхана вновь ожили, но уже в совершенно новой, неузнаваемой форме, получив христианско-византийское объяснение. В эти идеи русское сознание вложило всю силу того религиозного горения и национального самоутверждения, которыми отличалась духовная жизнь той эпохи; благодаря этому идея получила небывалую яркость и новизну и в таком виде стала русской» (Трубецкой Н. Взгляд на русскую историю не с Запада, а с Востока. Основы евразийства. — М., 2002. С. 224).

Евразийцы обратили внимание на то, что в ситуации, когда русские могли раствориться в империи Чингисхана и потерять самостоятельность, они, тем не менее, не ассимилировались, не отатарились, не утратили своей самобытности. Более того, московские цари оказались последователями Чингисхана. Николай Трубецкой пишет: «Если из всех отдельных правителей обособившихся провинций монгольской империи только московские цари стали притязать на овладение всей территорией некогда объединенной Чингисханом Евразии, если у одних этих московских царей оказалась не только внешняя, но и внутренняя сила для реального осуществления этого притязания и если, присваивая себе наследие Чингисхана, Россия, тем не менее, не утратила своей национальной индивидуальности, а, наоборот, утвердила ее, — то произошло это потому, что благодаря вышеописанному психологическому процессу только в одной России и идеи Чингисхана религиозно переродились и предстали в одновременной и подлинно-специфической русской форме. Именно сила горения русского религиозно-национального чувства переплавила северо-западный улус монгольской монархии в московское царство, в котором монгольский хан оказался замененным православным русским царем» (Трубецкой Н. Указ. соч. С. 228).

Вот в этой силе горения религиозно-национального чувства все дело. Когда продолжатель идеи евразийцев — Лев Гумилев анализирует евразийцев, он говорит, что в истории отношений России с татаро-монголами они не учли лишь одного — пассионарного фактора: «Но главного в теории этногенеза — понятия пассионарности — они не знали» (Гумилев Л. Ритмы Евразии: эпохи и цивилизации. — М., 2005. С. 21).                 

Так ли это? Несмотря на отсутствие для интерпретации феномена духовного горения специальной терминологии, евразийцы это явление все же констатировали. Так, когда Николай Трубецкой говорит о горении религиозно-национального чувства, по существу, он имеет в виду тот же самый феномен пассионарности, не называя его термином, используемым Львом Гумилевым. Но именно это горение духа и способствовало тому, что уже не русские ходили на поклон к татарам, а сами татары приходили служить к русским князьям. Россия стала преемницей татарской государственности, способной объединять разные народы, в силу именно пассионарного подъема.

Вот почему русских часто называют скифами. Вот почему французские критики обнаружили в романе Льва Толстого «Война и мир» скифство. И чем дальше, тем больше. Скифство переставало быть на положении бессознательного. Удивляться тут не приходится. Георгий Вернадский констатирует в славянском этносе наличие иранской (скифской) крови. «Историческая подпочва русского государства создана была скифами» (Вернадский Г. Начертание русской истории. С. 47). Тема скифства России приобретает особую значимость в связи с мыслью Карла Ясперса по поводу того, что разгадка настоящего и будущего связана с тем, что произошло в доистории, в доосевое время. Это то, что мы и называем коллективным бессознательным.

Однако любопытно, что чем больше начинает привлекать Восток, тем очевидней оказывается стремление противостоять Западу. Бессознательное как оборотная сторона антизападных настроений присутствует у Андрея Белого, Велимира Хлебникова, Бенедикта Лившица, поэта-символиста Алексндра Добролюбова.

Отношение Николая Рериха к Востоку опережает и евразийцев, и Льва Гумилева. Он писал: «О татарщине остались воспоминания только как о каких-то мрачных погромах. Забывается, что таинственная колыбель Азии вскормила  этих диковинных людей и повила их богатыми дарами Китая, Тибета, всего Индостана» (Рерих Н. Собрание сочинений. Кн. 1. — М., 1914. С. 124). Такое ощущение, что Лев Гумилев расшифровал и аргументировал это признание Николая Рериха.

Стихотворение Александра Блока «Скифы», написанное в 1918 году, можно воспринимать прямым ответом французскому критику, обнаружившему в романе Льва Толстого «Война и мир» восточную ментальность. Поэт фиксирует в русских преобладание коллективного начала над индивидуальным. То, что у французского критика представало отрицательным, у Александра Блока оказывается положительным. Да, в экзальтации утверждает поэт, мы, русские, — скифы. «Мильоны — вас, Нас — тьмы, / и тьмы, и тьмы. / Попробуйте, сразитесь с нами! / Да, скифы — мы, / Да, азиаты — мы, / С роскосыми и жадными очами!» (Блок А. Собрание сочинений: В 8 т. Т.3 — М., Л., 1960. С. 360).

Здесь обращает на себя внимание то, что скифство, азиатство отождествляется с «тьмой», то есть с чем-то таким, что существует до-истории, то есть согласно Карлу Ясперсу, до возникновения осевого времени как важной исторической вехи, облагородившей «тьму» с помощью возникновения религиозных и философских идей, новой нравственности, в чем и заключается смысл осевого времени. Это нагнетание с помощью много раз повторенного слова «тьмы» (чего-то вроде муравейника, то есть некоего нерасчлененного множества, в котором оказались спаянными человеческие особи, не успевшие обрести индивидуальности), что способен вообразить мало знакомый с существом дела европеец. Ведь, как доказывает Карл Ясперс, осевое время коснулось и Востока. Осевое время представлено не только Христом, но Лао-цзы и Конфуцием. Видимо, эта «тьма» касается тех лишенных человеческой индивидуальности орд, которые так и не смогли войти в историю вместе с осевым временем и, следовательно, безвозвратно исчезли. Эта ситуация испуга перед неизвестным, а потому и страшным как раз и порождает страх европейца, провоцируя и отталкивание, и в то же время притяжение.

Это амбивалентное отношение к Востоку нам известно по тому, как эту тему осмыслял Владимир Соловьев, озабоченный наступлением «тьмы» с Востока и считающий это возмездием христианскому миру за его пассивность и инертность. Что же касается Александра Блока, то еще в стихотворении 1908 года «На поле Куликовом» он утверждает: «Наш путь — степной».

Владимира Соловьева, как известно, нельзя упрекнуть в антизападничестве. Наоборот, его испуг перед Востоком объясняется и возникшей в его сознании возможностью исчезновения христианских ценностей, объединяющих Россию с Западом. Философ пророчит столкновение с Западом, в результате которого ценности, вызванные к жизни христианством, и, в частности, личное начало — исчезнут. Но, смотря что под личностным началом понимать и какой смысл в это вкладывать.

Этот испуг Владимир Соловьев испытал, когда он в Париже на заседании географического общества слушал речь китайского генерала, о чем пишет в своей статье 1890 года «Китай и Европа», опубликованной в журнале «Русское богатство» (Соловьев В. Китай и Европа // Русское обозрение. 1890. N2. С. 674). В своей речи генерал противопоставлял Китай и Запад, пророча гибель Запада. Владимир Соловьев пишет: «Предо мною был представитель чужого, враждебного и все более и более надвигающегося на нас мира» (Соловьев В. Указ. соч. С. 674).  Философ говорит, что европейцы приветствовали речь китайского генерала с таким же легкомысленным восторгом, с каким иудеи маккавейской эпохи впервые приветствовали римлян. Однако Владимир Соловьев все же надеется, что в Европе есть думающие люди, которые со вниманием и опасением смотрят на надвигающуюся с Востока грозную тучу. Хотя Соловьев и испытывает испуг перед «роем пробудившихся племен» (это его стихотворение 1894 года «Панмонголизм»), он, тем не менее, призывает, уже в очередной раз после призыва Гете, внимательно присматриваться к глубинам восточной ментальности.

В заключение хотелось бы обратить внимание на следующее. Что же нам, очевидцам и свидетелям распада мировоззрения не только европоцентризма, но и модерна, возможного на основе этого европоцентризма бросается в глаза на Востоке? Чего недостает и нам, русским европейцам, и вообще Западу?

Прошла эпоха оптимистического и деятельного вторжения во внешний мир, чтобы его пересоздать, к чему звал модерн в его европейских формах, а других форм просто не было. Необходимо сосредоточиться на внутренней духовной жизни вплоть до отречения от собственного Я., как это делает — отшельник во фрагменте Велемира Хлебникова «Есир», «побеждая в себе гордое желание стать Богом» (Хлебников В. Творения. — М., 1986. С. 554).

Воля «фаустовского» человека к власти долгое время была барьером для усвоения этих ментальных ценностей. Вяч. Вс. Иванов пишет: «Европейская культура до ее увлечения пессимистической эсхатологией была, начиная с Афин, занята построением внешнего мира, конструированием науки и позднее выявлением всех следовавших из нее технических возможностей; этот же внешний мир вдохновлял и философов, занятых обдумыванием его соотношений с внутренним миром человека, и поэтов, находивших вовне источник своего вдохновения» (Иванов В. Темы и мотивы Востока в поэзии Запада // Избранные труды по семиотике и истории культуы. Т. 3. — М., 2004. С. 200).

Но разве это не признаки модерна? Представляется, что и Лев Гумилев, и предшествовавшие ему евразийцы, а еще раньше русские мыслители, поэты и художники с их интуитивным проникновением в бессознательное, ощутили и высоко оценили этот восточный импульс. Проблема актуальности ценностных установок Востока только дополняет общую картину распада мировосприятия модерна, ставшего причиной динамичной, обращенной в будущее, но и драматической истории XX века.  

Николай Хренов,

доктор философских наук, профессор, заместитель директора по научной работе Государственного института искусствознания (Москва)

Выступление на Международном научном конгрессе, посвященного 100-летию со дня рождения Л.Н. Гумилева.