Sтраница Основного Sмысла

Внук латышского стрелка стал краеведом и философом

Почему Владимир Боже ушел из своего центра историко-культурного наследия Челябинска?

Владимир Боже занимает особое место в челябинской культуре. Когда в середине 90-х я появился в столице Южного Урала, наш герой уже достаточно уверенно чувствовал себя на этой позиции. Если требовалось уточнить какой-то факт или получить комментарий по истории города, коллеги-журналисты звонили Владимиру Стейгоновичу. Он охотно откликался и без подготовки рассказывал, пояснял. Создавалось ощущение, что Боже знает все. За этим был виден его большой интерес и большой труд. Выпускник исторического факультета ЧелГУ организовал центр историко-культурного наследия Челябинска, который издавал книги, в том числе энциклопедию города. В 2000-м Владимир Боже стал человеком года (в номинации «Культура»). То есть все сложилось очень хорошо, но через какое-то время основатель центра уже не работал его директором и числился ведущим научным сотрудником. А затем Владимир Стейгонович и вовсе ушел из структуры, которую создал. В последнее время Боже практически не появляется в СМИ. Его друзья по Фейсбуку (в том числе я) видят, что он с увлечением фотографирует богомолов и других насекомых, обитающих в Челябинске. Что произошло? Неужели знания и опыт этого историка и краеведа больше не востребованы городом? Задавшись этими вопросами, я пригласил Владимира Стейгоновича на интервью. Через минуту стало ясно, что происходящее невозможно объяснить, не поняв истоки формирования характера, а значит — без рассказа об истории семьи Владимира Боже, которого в своей книге «Планета Южный Урал. Живая энциклопедия народов Челябинской области» я назвал самым известным латышом нашего края.   

Дед — латышский стрелок, отец — советский танкист

- Владимир Стейгонович, рад Вас видеть. Хочется понять, почему Вы ушли из своего центра. Но давайте начнем с рассказа о родителях.
— Я появился на свет благодаря или вопреки нормальному развитию мира. В результате движения в сторону войну в 39-40 годах к СССР была присоединена Латвия, где родился и жил мой отец.
- А в каком городе он жил?
— Недалеко от Вентспилса, на хуторе. Я приезжал в те места в 60-х годах, когда моя бабушка была жива. Они довольно глухие. Бабушку звали Евой, а дедушку — Янисом (на снимке они в начале XX века). Когда эта территория была включена в состав Советского Союза, стали призывать в армию тех людей, которые подходили по возрасту. Отец оказался в Челябинске, он русский язык толком не знал, но прижился в этих местах. Служил в нашем танковом училище, которое в то время еще было не высшим, а средним. Так вот, танкист как-то поехал в сторону Копейска на полигон…
- …А дорогу переходила девушка.
— Нет, немного не так. Моя мать родилась в Поволжье, там жили немцы. Когда началась война, их всех взяли и закинули в Сибирь и Казахстан. Там им в таком количестве делать было нечего. С другой стороны, они должны был как-то выживать, и людей стали потихонечку раскидывать. Мою бабушку снова отправили в Сызрань, а моя мать осталась с теткой. Потом выяснилось, что племянник, сын этой тетки, обосновался в Копейске, работал в трудармии на шахте. У него руки были на месте, после войны был сапожником, в то время этого всего не хватало. Стали стягиваться родственники. Однажды мой отец проезжал туда, а мать уже работала в ресторане. Танкисты тормознули перекусить, они не на один день приехали. Познакомились, как-то все завязалось. Он потом отслужил, уехал в Латвию, но вернулся и они поженились.
- Сколько в семье детей?
— У меня есть сестра, она младше на пять лет, живет в Копейске, работает в 48-й школе завучем. У нее фамилия Апалихина. Тогда молодые, наши родители, вначале жили у родственников в землянке. Потом бабушка устроилась в школу, а отец (снимок конца 1980-х годов) он работал в центральных электромеханических мастерских слесарем. Затем сформировался участок по монтажу горно-шахтного оборудования, отец его возглавил. Он талантливым был мужиком, но не получил нормальное образование. Я помню, в 60-е годы они заканчивали с матерью среднюю школу. Вечерами ходили туда, учились. У него было большое количество рацпредложений. Он мог сделать все — дом срубить, водопровод провести. Был на все руки мастер.
- Такой парень с хутора.
— Да. А мать совсем немного в ресторане поработала и перешла на скорую помощь, потом окончила медучилище и всю жизнь была медсестрой в Копейске.
- Хуторское сознание — это очень интересно.
— Конечно, интересно. Представьте себе, лес глухой, идешь по тропинке и вдруг — дом! Причем дом не обычный, а сложенный из крупной гальки. С одной стороны  — один хозяин, со второй — другой. Они образовали хутор. У них корова была, вокруг росла ежевика, недалеко — прудик, короче говоря, свой мир.
- Человек, живущий на хуторе, становится самостоятельным и независимым.
— Это да. Дед создал там оркестр, на хуторах они все друг друга знали, кто-то на гитаре, кто-то на других инструментах. На праздники съезжались. Идем как-то, а отец говорит: «Скоро озеро будет». Подходим, а там уже болотце, время прошло. А дед у меня был социал-демократом. А вообще он моряк, много ходил по морям, сохранились всякие фотографии, рассказывал, что был и в Мексике, и в Австралии… Когда мы приезжали, отец показывал — вот мандолина из Мексики. До меня это все плохо доходило. Дед в Лондонском цирке борцом выступал — крепкий такой мужик был. А потом его призвали в армию, стал латышским стрелком. Оказался здесь, в России, а когда вернулся, его взяли в оборот за то, что советской власти служил. Потом дед осел и стал заниматься земледелием. Когда в те края пришла советская власть, было что-то типа нашей гражданской войны — брат против брата. Дед социал-демократ ее принял, а его брат стал противником. А в 41-м году война, приходят немцы. Вместе с бывшим руководителем колхоза, который там возник, они ушли в партизанский отряд. А семья осталась жить на месте. И брат отца, мой двоюродный дядька, заявил фашистам, что он был в колхозе, вот его семья. То есть там вот такие отношения были. Дядьку после войны арестовали, он отсидел 20 лет. А дед мой оказался в концлагере, и когда из него вышел, отец рассказывал, что у него просто мясо кусками отваливалось, там проводились эксперименты. Он недолго прожил, сел на лавочку и умер. Отец в 60-е годы шел со мной по лесу, скоро должен был показаться дом дядьки, он говорит: «А туда мы не пойдем», разворачивается и уходит.

Впечатления от Латвии

- В детстве помнили, что Вы — латыш?
— У меня сознание интернациональное. Бабушка по материнской линии получила комнату. Там жили бабушка, мои отец с матерью, родился я, то есть пять человек на девяти метрах. Потом родителям дали квартиру в доме возле шлокоблочного завода, сначала одна комната была, потом соседи уехали, и получилась еще комната. И там у меня детство вплоть до 1966 года шло. Довольно много детей, вокруг раздолье, просторы. Я увлекался всякой живностью мелкой, насекомыми. Очень любил в болотце посидеть.
- То есть то, что сейчас представлено в Фейсбуке, — не выпендреж.
— (Немного возмущенно) Я вообще не занимаюсь выпендрежем, не работаю на имидж. Не люблю казаться, а хочу быть. Если мне это интересно, вообще плевать, кто как к этому относится. Делаю то, что мне интересно, потому что кусок жизни, который есть у нас, он очень небольшой. И хочется успеть сделать то, что ты хочешь, а не то, что от тебя ожидают. Каждому человеку дается разное, и он его в себе несет. Но многие люди просто не знают, на что они способны. Нужно реализовывать то, что в тебя вложено. Так вот, в нашем бараке было много детей, рядом белорусы жили, русские…
- В общем, мне из Вас латыша «вытащить» не удастся. Национальное самосознание не пробудили и поездки в Латвию?
— Я вообще не относился к этому, как к чему-то такому национальному и так далее.
- А сейчас?
— Сложно сказать… Я все-таки человек мира. Во мне много чего течет, это же здорово! Я не знаю, в чем причины каких-то моих действий, которые живут на генном уровне и так далее. Ну, есть вот, допустим, аккуратисты, систематы, это немцы, у них такая черта развита. Чувствую ее в себе, но без фанатизма. А, с другой стороны, по моим ощущениям, у меня чисто русская душа, с таким размахом. При этом регулярно бываю в Латвии, наблюдаю какие-то традиции. Вот, например, есть интерес к музыке. Вроде бы, отец технарь, мать — медик. Возникает вопрос: откуда гуманитарий? Все-таки это проявляется латышский дед, который имел инструмент, играл, тут могут  быть и какие-то другие течения, о которых мы можем даже не подозревать. Это дело нам не ведомо, но точно могу сказать, что музыка всегда рядом со мной.
- Вы упомянули о традициях, которые видите в Латвии. Душа на них откликается?
— Мне импонирует отношение латышей к культуре. Вот прошлый год, Сигулда, сестра моя Вия там живет, дочь родного брата моего отца. Я видел вещи, которые меня зацепили. Подумал: почему у нас такого нет? Например, холм дайн, такое приподнятое зеленое пространство. Дайна — это фольклорная форма, что-то среднее между японской поэзией и частушками Она исполняется, но в общем-то стихотворное произведение. Три строчки обычно идут о чем-то одном, а четвертая — о другом. Довольно серьезные есть вещи. Местный фольклорист Кришьян Барон (снимок сделан у его памятника) все собирал. И благодаря российской академии издал, это семь томов! Они берут этот холм, и скульптор Индулис Ранка ставит скульптуры по мотивам дайн! Я сижу и думаю: а что у нас есть подобное, связанное с фольклором? А ничего нет!                                           
Дальше иду — музеи, это уже меня касается напрямую, как музейщика по профессии. Вот музей природы, четырехэтажный. В Риге живет 760 тысяч человек, это меньше, чем у нас в Челябинске. Подход принципиально другой. То есть задача не просто рассказать о природе, а рассказать о Земле как планете. О взаимоотношениях человека с природой и так далее. Поэтому там и Африка вам, и Антарктида, и все, что угодно. Нефти в стране нет, газа нет, а музей природы есть, и фольклор присутствует. И вообще музеев много, они разные, и памятники в прекрасном состоянии. Наши СМИ рассказывают, что там эсэсовцы и так далее — это вообще ерунда. Я еду с братом по Риге и спрашиваю: «А что это вон там у вас за монумент мощный? » Оказывается, это памятник в честь победы в Великой Отечественной войне, стоящий с советских времен. В нормальном совершенно состоянии. Убрали всего два памятника — Ленину и Пельше. Зато поставили памятник герою Отечественной воны 1812 года Барклаю де Толли, потому что он там жил какое-то время. То есть в стране памятников много, экология очень хорошая. Брат у меня живет у моря, у него там дачный поселок, выходишь из домика, проходишь метров 20  — черника, открываешь кран — вода течет. Завидую в Латвии экологии и культуре.
- В латышских фамилиях ударение на первом слоге – Арвид ПЕльше, Раймонд ПАулс, сейчас в «Тракторе» играет Лаурис ДАрзиньш (на снимке) и т.д. Владимир Стейгонович, по идее Вас надо называть БОже?
— Наша фамилия вообще французская. И по-латышски, наверное, на первом слоге должно быть ударение, но это было бы нескромно. Если взять Вальтера Скотта, «Айвенго», там есть местечко Боже во Франции, где битва между англичанами и французам произошла. Это, видимо, оттуда. Там у Бурбонов была своя ветка, с этим много чего связано.
- И как фамилия стала латышской?   
— Сложно сказать. У меня, когда старший сын учился в университете, писал курсовую работу по рыцарям, и ветка Боже ушла в Швецию, а там уже недалеко до Латвии.    

Мы теряем культуру

- И вот Вы из Латвии возвращаетесь домой…
— … И вижу, что у нас, к сожалению, многое по-другому. Например, рядом с моим домом была роща, я ее снимал все эти годы. Решили поставить коттеджи. Тут микрорайон огромный, много людей приезжает. Проходит два года. Людям продали коттеджи, исходя из того, что там роща, а теперь рядом с этими коттеджами поставили два 16-этажных дома! И их надули, и по роще окончательный удар нанесли! Ощущение такое, что никому ничего не надо — чем люди дышат, какую воду пьют. На мой взгляд, самое большое богатство любого народа — культура. Это то, что останется при всех раскладах. В маленьких странах, которые ничего не имеют в плане финансов, это сохраняется, а у нас нет. И за это становится обидно…
- Почему мы не бережем свое?
— Мы настолько богаты, что думаем: у нас есть Пушкин, Чайковский, Рахманинов (на снимке) и много чего еще. Думаем, что у нас это на всю оставшуюся жизнь, нам хватит, и можем делать все, что угодно. Это очень плохо, потому что весь негатив, который возникает, отражается на детях, я видел жестокость в школе. Все это — от отсутствия культуры, в которой уважаются другие поколения, труд, старшие. Почему мы это теряем, потому что у нас ориентация странная. Вот, например, реформа образования, которая проводится, там предусматриваются обязательные предметы и факультативные. Обязательные — математика, физика и т.д. А факультативные — пение, рисование. То есть все, что формирует личность, переводится на финансы, это приведет к сокращению. Не все смогут заплатить — соответственно, уменьшится количество преподавателей. В результате у нас появляется раздражение, зло. Я чувствую это, наблюдаю, когда идет молодая мать или молодой отец и с какой-то злобой к детям относятся.
Я считаю, что к этому ведет жесткая система, когда люди вынуждены выживать. Им приходится крутиться, крутиться, и у них нет возможности воспитывать детей, развиваться как личностям.
- Это не только больших городов касается?
— Не только. Выживать-то всем надо, и люди начинают крутиться. И они думают: что тут антимонию разводить, если ты будешь вот так жить романтически настроенным, то ничего не добьешься. И считают, что надо вот таким образом и детей воспитывать.
- Но реформы, которые сверху идут, тоже проводят люди. Почему они так решают?
— Там люди разные, наверное. Помните сказку, когда король издал указ, чтобы полицейские переводили бабушек через улицу. И бабушек хватал и волокли. Он увидел, во что это превратилось, и ужаснулся. Так и у нас получается. Все идет от непонимания того, что такое культура. Ее постоянно пытаются перевести на финансовые рельсы и сделать самоокупаемой. Представьте, что вы — мэр города. У вас задача водопровод к зиме поготовить, чтобы имелись продукты, что-то еще… И какая-то там культура. О чем вы будете думать? О том, что надо этого погонять, этого и этого. Чем быстрее сделаем, тем быстрее от проблемы избавимся. Деньги на ее решение кинем. В результате ничего не остается на культуру. Не осталось? Ну, ничего страшного. В конце концов, что они там, каждый день в театр ходят или выставку посещают — нет. В результате, на мой взгляд, происходят внутренние изменения. Раньше, если я чего-то не знал, мне было неудобно. А сейчас я этим горжусь… А что — все это ерунда. Можно художников по поводу мастерских прижать — не будем доплат никаких делать, сами деньги находите. И они начнут чем-нибудь другим заниматься, потому что им надо выживать. Число их будет сокращаться. Если не организовывать среду, когда востребован их труд, это тоже повлечет сокращение. В результате у нас город-миллионник, есть картинная галерея, в ней имеется коллекция местных художников, наряду с коллекцией западноевропейской и отечественной живописи. Но челябинских художников показывают не часто. А с учетом отсутствия традиции приобретать живопись и поддержки со стороны муниципальных и областных властей, у нас не формируется художественная среда, мы становимся беднее в культурном отношении. У нас скульпторы были сильные, фактически сегодня их почти нет, у нас остались лишь мастодонты — Авакян, Митрошин, который только приезжает. Кто-то из ваятелей уехал, кто-то умер, а в итоге их вообще нет. И город что-то художественное не получит. Вместо этого появляется кич — вырезанные из фанеры фигурки, стоящие то там, то тут. Три слоя, четыре слоя. Люди привыкают и считают, что это нормально. И происходит смещение системы координат. Поэтому общий уровень культуры падает. Я это чувствую, вижу, и мне от происходящего нехорошо.

Почему стал челябинсковедом?

- После этих слов мне стало понятнее, почему Вы занялись краеведением или, по аналогии с москвоведением, — челябинсковедением.
— Да, в основе лежит мое понимание мироустройства. Я считаю, что краеведение — это база местной культурной традиции. Когда люди знают, что здесь, например, писал писатель Туркин (на снимке), работал художник Русаков. Или какие-то исторические люди что-то значимое делали, тот же академик Паллас. Когда людям становится это известно, формируется местная традиция. Так можно выстроить культурную цепочку в каждом деле. Местная культурная традиция позволяет сплотить сообщество, позволяет показать, чем мы отличаемся от екатеринбуржцев и каких-то других людей. Когда я все эти годы активно занимался краеведением, энциклопедиями, смысл был такой. Мне изначально было ясно, что нужны учебники для школы и энциклопедия для взрослых. Возник у вас, как у журналиста, вопрос — открыли энциклопедию и посмотрели. Потому что времени, чтобы где-то что-то рыть, обычно нет. А запускать и транслировать мифы вместо реальных вещей, как это часто бывало, — не продуктивно, они не всегда формируют верное представление о том, что было.
- Когда Вы начинали, литературы о Челябинске не было. А та, что имелась, была…
— …идеологической. Говорилось, что до революции Челябинск ничего не представлял, что это городишко с не очень хорошими местами — публичными домами, трактирами и так далее. Я так рассуждал: если ничего не было, то откуда взялось в последующем? Культура имеет такую тенденцию — она переходит из чего-то куда-то. В основе ее понимания — обработка земли. И тут — то же самое. Если есть некий побег, значит, у него есть корни. И если ничего не было, то откуда взялось? Что, оно все сюда было привезено? Оказалось, что ничуть не бывало. Город, начиная с XVIII века, играл в истории России заметную роль. Будь то движение на Восток, и в Исетской провинции, будь то изучение этого края, академические экспедиции, Транссиб и другие дела. Когда начинаешь на это смотреть, понимаешь, что в любое время есть люди, которые сделали что-то позитивное. Если изучать вот так тот или иной населенный пункт, выстраиваются культурные цепочки. Что, например, был Николай Михайлович Чернавский (на снимке), он первым поставил задачу изучения Челябинска, основал челябинский архив. И мне близки его подходы. Я рад, что продолжаю в каких-то направлениях делать то, что делал Николай Михайлович. Если смотреть вокруг и не видеть никого, кто это делает, можно комплексовать. Когда видишь эту вертикаль, начинаешь понимать, что люди и до тебя были, и после тебя будут.

Челябинск — это перекресток

- Как бы Вы сформулировали культурно-исторические корни Челябинска и его особенности?
— Челябинск — это перекресток Урал и Сибири, Европы и Азии. Тут огромное количество разных культур, огромное число разных народов, которые оказывают свое влияние на жизнь города. Я всегда говорю, что мы склонны недооценивать то, что у нас происходит. Проведу такую аналогию. Ребенок родился и сразу же умер. Казалось бы, что поменялось в этом мире. А я думаю, что поменялось. Изменились его родители, изменилась их реакция на мир. Изменились и люди, которые узнали об этой беде, что-то пережили. И пошли круги. А если человек живет, что-то делает, то любое слово, которое мы слышим, любой артефакт, они никуда не деваются. Все это просто в нас живет, копится, и в определенный период времени количество перерастает в какое-то качество. Поэтому у меня понимание нашей ментальности из этого проистекает. Мы наследуем все то, что здесь было и через какие-то руки к нам пришло. Один человек другому так сказал, другому передал, и в итоге эта цепочка разные вещи до нас донесла. Вот рядом города — Челябинск и Екатеринбург, но ментальность у них разная. Здесь такое отношение, а там — другое. А почему так? Тут соцгород был, и там соцгород. Тут областной город, и там…
- И в чем особенность Челябинска?
— Ну, вот пример. Вы слышали, чтобы Челябинск претендовал на центр Урала? А они говорят: мы можем столицей быть. Уровень притязаний у них большой, а у челябинцев нет. Или улицы. Я думаю, что наши улицы прямые и широкие не потому, что Ленгорпроект сам приехал сюда и это сделал, а потому, что здесь откликнулись на это. А там, несмотря на то, что есть академия архитектуры, все очень сжато: стоит театр, тут такой узенький тротуарчик, улица небольшая. Есть много других отличий. Я не говорю, лучше или хуже. Я хочу сказать, что другое. Когда ты это знаешь, начинаешь больше понимать.
- Что из сделанного Вам принесло наибольшее удовлетворение?
— Удовлетворение испытываю от того, что планы, которые были, реализовались. Издана энциклопедия, создание этого системного труда говорит о развитии населенного пункта, и там очень много заложено. На уровне России признали, что это лучшая городская энциклопедия. Я, как составитель, вижу там море всяких проблем, но первый шаг все равно сделан. Потом пройдет еще 10 или 20 лет, люди вернутся и будут знать, что в основе лежало, они что-то разовьют. Поэтому энциклопедия имеет наиболее далекие последствия. А так сделано много, от чего я испытываю положительные эмоции. Работал над темой школьного дореволюционного мира. Там под тысячу персоналий, очерк и много чего другого. Два тома сделал из трех. Или, допустим, книги «Челябинск неизвестный», это целая библиотека. «Дореволюционный Челябинск в слове современников» — тоже продолжающееся издание. Одна из моих тем — история церкви, сейчас я ее практически для себя закрыл. А начал ею заниматься, когда еще ничего не было. Это была первая статья в «Челябке», посвященная Александро-Невской церкви. Вышла книжечка о викарных епископах Челябинских, она даже чуть-чуть общероссийскую информацию поправила. Можно вспомнить многое другое…

Не стремился к административной работе

- Вы можете сказать, что благодаря всему этому челябинцы стали лучше понимать город, в котором живут, и себя?
— Да, сейчас уже по-другому. Я смотрю и вижу, что в рекламе, например, праздновании Дня города и других вещах люди уже пытаются подумать и к чему-то прийти. И в городе у нас что-то новое появилось, какие-то личности дореволюционные — Покровский, Бейвель (на снимке). У меня есть ощущение, что мы потихонечку двигаемся. Но, с другой стороны, хочется вернуться к самому началу нашей беседы, к тому, почему я ушел. Хочу сказать, что я никогда не стремился к административной работе. Просто в свое время был поставлен вопрос так: ты берешься и делаешь, либо не будет такого центра. Я взялся и сделал, больше 15 лет там проработал. Для меня было неважно, буду директором или научным сотрудником центра. Главное — могу что-то реальное делать или нет. Если не могу сегодня делать нормальные труды, но должен находиться на работе столько-то времени, для меня это не подходящий вариант.
- Но Вы престали быть и научным сотрудником!
— Да, в 2009 году я стал научным сотрудником, и проработал до начала этого года. До тех пор, пока что-то еще мог сделать, этим занимался. Вышел, к примеру, четвертый том «Челябинск неизвестный», другие издания. А сегодня идет сокращение финансирования. По идее, если бы я был директором центра, то пошел бы в управу и стал там ругаться, доказывать и т.д. Сегодня я не могу это делать, а люди, которые сейчас во главе центра, — не хотят. В начале моей работы директором была задача — найти людей для работы в нем и воспитать их. Если человека заинтересовать темой, чтобы он публиковался, вел ее, участвовал в выставках, книги издавал, то он растет как специалист. И у тебя в центре появляются люди, которые номер один в той или иной теме. Это нормально. А когда главная задача — ответить на письмо, какое бы оно ни было каверзное, — это другое.
- То есть наверху так видели вашу задачу.
— Они так не видели, но у них потребность такая была. Вот только один пример. Сейчас у каждого компьютеры и цветные цифровые телевизоры. Значит, выставка, которую ты делаешь, должна быть на уровне времени, в котором живешь, иначе она не будет оказывать воздействия. Для последней выставки профинансировали только фотографии, все остальное сделал своими руками. Я посчитал, что для меня это неприемлемый вариант. А для кого-то он вполне нормальный, он сидит, никого не трогает, и его никто не трогает — обычная богодельня… Чтобы достичь каких-то результатов, необходимо сконцентрироваться убрать другие интересы. На каком-то этапе я сконцентрировался, результаты получил, а сейчас у меня время другое, пытаюсь реализовать иные идеи.

Чиновник не должен диктовать

- Я слушаю Вас и в очередной раз понимаю, что наша государственная система не принимает и отторгает ярких и талантливых людей.  
- Бюрократическая система живет по своим законам, постоянно говорят, что чиновников должно быть меньше, а их становится больше. Но самое главное — чиновник не должен определять содержание творческих процессов. Он может рассмотреть, как подготовлено к зиме здание школы, как провести оплату, исходя из тех денег, что выделяет Дума, может решить еще какие-то вопросы, но он не может диктовать, что вы должны издавать вот эту книжку, делать вот это, это и то.
- У Вас такое было?
— Естественно. Мне в свое время говорили: «А на основании чего Вы решили, что надо это издавать?» Я отвечал: «На основании собственного опыта, я этим занимаюсь уже несколько десятилетий». Потом мне говорят: «Надо издать вот такую книгу». Я отвечаю, что это вчерашний день, ее нельзя издавать. «А почему Вы так думаете?» — «Хорошо, я создаю редакционно-издательский совет». Предъявляю это дело профессионалам. Они смотрят и говорят, что низкий уровень, никуда не годится и так далее. Приносим, а там говорят: «А что Вы нам это показываете, нам это не нужно». То есть сказали делать — делайте. Получается так. Это не потому, что мне обидно. Я хочу сказать другое: издается книга тратятся деньги, но она не решает тех вопросов, которые должна решать, потому что это позавчерашний день.
- После всего этого у Вас, наверное, большая неудовлетворенность?
— У меня есть радость! Моя бабушка все время говорила: «Будет день — будет пища». Я думаю так: есть либо работа, либо время для того, что ты хочешь делать. От того, что я перешел с одного места на другое, не стал хуже или лучше. Я подхожу к этому совершенно спокойно. Центр для меня — не нечто вечное, не священная корова.
- Но это же детище Вашей жизни!
— Детище не в названии, не в структуре, а в том результате, который достигнут. Центр возник, и он подготовил энциклопедию, мы издали около 20 книг, которых бы без него не было. Мы поучаствовали во всех проектах, которые в то время шли. И этого уже никуда не деть. А просто иметь название и около него носиться — это вообще ни о чем. Главное, что у меня есть возможность думать, заниматься тем, на что раньше времени не хватало.   
- И это совсем не означает, что на своей новой позиции Вы меньше пользы принесете.
— Да, я не стал работать в системе, но я все равно в этом государстве живу, никуда не уехал.
- Но система обеднела.
— Система не обеднела. Она не настроена принимать отдельного человека. Она настроена на то, чтобы были какие-то пункты, чтобы они были заняты и так далее. Быть выше этого или ниже — не суть важно.   

Не только фото насекомых

- А теперь расскажите о Вашей радости, о фотографиях богомолов и т.д.
— В Челябинске этим практически никто не занимается. А для меня — естественное состояние, интересно узнать об этом, снять. И сегодня у меня взгляд стал другим. Мы не понимаем, что вокруг, что рядом с нами существуют параллельные миры. Это не какие-то миры в другом времени и измерении, которые нам вообще неизвестны. Они рядом. Если бы мы их знали, то так легко бы ко всему не подходили. А мы вырубаем пространство, не понимая, что при этом губим целую цивилизацию насекомых. Проходя почти каждый день по одному маршруту, я поражаюсь, что в этот день нет такого, что было вчера. Погода другая, растения какие-то завяли, какие-то расцвели. Что-то появилось, что-то исчезло, эти нюансы жизни животных и растений заставляет нас по-иному относиться к миру. Заставляют думать, видеть вещи, которые раньше не видели, понимать их. Постепенно я от фотографирования насекомых перешел просто к фотографированию. Стал запечатлевать городские праздники и многое другое. Например, начал снимать челябинцев, в результате понял, что у нас в городе никто системно этим не занимается. Нужна, допустим, нормальная фотография Николая Семеновича Шибанова, который написал несколько книжек по казачеству, или еще кого-то, тех, кто жил, и тех, кто живет. И у меня эта коллекция растет. Это портреты челябинцев, которые что-то сделали в этом городе.
- Это можно назвать Вашими сегодняшними проектами?
— Безусловно. Я много чего снимаю. Мне это интересно и в художественном смысле. В свое время было желание поступить в художественное училище, но в последний момент передумал. Наверное, правильно. Но тяга к художественному творчеству никуда не девалась. Она нашла свое выражение в экспозиционных работах, а сейчас – в фотографии.
- А краеведческие проекты?
— Они продолжаются. Постоянно что-то выходит. Мы с Иваном Купцовым сделали хорошую книжку, которая пока существует в трех экземплярах. Хотелось бы твердый переплет и так далее. Всем известен поэт Борис Ручьев, хотя молодежь не всегда знает. Его отец, Александр Иванович Кривощеков, был учителем, а потом священником. Он очень интересные труды написал по казачеству. У него есть работы, которые не повторяют каких-то исследователей, а очень своеобразны. Мы задумали двухтомник, один том уже полностью подготовлен, с иллюстрациями, со всем. Осталось найти того, кто заплатит за издание. На выходе книга очерков о знаменитостях, побывавших в Челябинске, которую я сделал со своей женой. А бывали многие, и императоры, и патриархи, и композиторы, и музыканты — кого только нет. Какой в этом смысл? На мой взгляд, все воздействует друг на друга. Например, Александр Вертинский воздействует на этот город, и город воздействует на него. Хочется посмотреть на этого человека более внимательно, показать, что он здесь бывал. Когда все собирается в какую-то большую работу, появляется понимание, что мы по-другому должны смотреть на свой город.
- Простая и хорошая идея. Вообще каждая хорошая идея очень проста.
— Тут должны были слиться три вещи: масштаб города, количество знаменитостей в него прибывавших и наличие человека, которому интересно этой темой заниматься. Москва и Петербург необъятны, в маленьких городах мало кто бывал, поэтому тема бесперспективна. А у нас все это есть, эта тема мне очень интересна.
- У Вас жена тоже историк?  
— Она филолог и редактор в издательстве. В книге есть персоналии, которые ей близки. Что-то я начинаю писать, что-то — она. Потом добавляем друг другу, что видим. Интересное занятие. Когда ты берешь какую-то личность и смотришь на нее свежим взглядом, рассказываешь, как и почему человек приехал в Челябинск. Некоторых людей не хочется называть, но они же значительны, например, Лазарь Каганович. Мне интересно, как сформировался этот человек, ведь он застегнут на все пуговицы, и даже мемуары так пишет. Он фактически человек в футляре. Создал этот футляр и не хочет ни о чем говорить, что из него выпадает. А применительно к нашему региону все очень интересно. В 1934 году создается Челябинская область. Вскоре приезжает сюда Каганович, планы не выполнены, всем раздает направо и налево. Появляется предложение переименовать Челябинск в Кагановичград. Или Иван Павлуновский, председатель Сибирского ЧК. Принимают постановление о строительстве ЧТЗ, деньги выделили, а они не осваиваются. Он приезжает сюда на пять дней и решает проблему…
- Все это очень интересно. Как точно называется проект.
— «Говорят, что здесь бывали», у меня в свое время такая рубрика была в газете «Челяба».

Смыслы после Чернобыля

- Чтобы заниматься тем, чем хочешь, должна быть финансовая основа. Я узнал, что Вы — ликвидатор последствий аварии на Чернобыльской АЭС 1986 года. И теперь стал получать соответствующую пенсию.
— Да, пенсия нормальная, основа какая-то есть, остальное добираю, работая по договорам.
- Как вы попали в Чернобыль?
— Обыкновенно, через военкомат.
- Где в то время работали?
— В музее. Раздался телефонный звонок. Я взял трубку, попросили Боже: «Беспокоят из военкомата, не могли бы вы к нам подойти». Я подошел, мне вручили повестку, и в течение дня должен был явиться с вещами. Пришел, нам сказали, что призываемся на краткосрочные сборы. Мы в Тракторозаводском районе до вечера ждем, ну, думаем, сейчас распустят нас. Забирают, отвозят в Златоуст. Спустя два дня отправляют в Белоруссию. Это было в начале мая, а авария случилась 26 апреля. Стали формировать полк, нас оказалось больше, чем надо. Оказывается, меня взяли по ошибке, в армии я служил в инженерно-саперных войсках, на установке разминирования. А в военкомате написали «инженерные машины разграждения», которые как раз призваны работать в такой зоне. Я все документы предъявил, мне сказали: «Хорошо, вы возвращаетесь обратно».
- Почему не вернулись?
— А тут народ понял, что это опасно, пошли телеграммы — то случилось, другое. В результате люди стали убывать, а определенное количество надо укомплектовать. Сказали — все, останешься, будешь заниматься дезактивацией.
- Долго там были?
— Почти полгода. Работал на АРС (авторазливочная станция). Занимался деактивацией, и на самой станции под конец побывал.
- Все обошлось?
— Раз сейчас разговариваем, то по-своему обошлось. Это связано еще и с тем, что надо разумно ко всему подходить. С питанием проблемы не было, двойная норма. И вот начинают, например, грибы идти. Всех предупредили: «Ребята, грибы есть нельзя, они аккумулируют всю радиацию». Но народ пошел их собирать… Я не жалею, что там побывал. У меня как-то нормально все сложилось, вписался, несмотря на то, что там, в основном, технари были. Логическое мышление было развито, посмотрел, что можно делать. Вот земля. Как ее обработать? Можно перекопать, можно снять слой, можно смыть брандспойтом (на АРС есть такая насадка – «пистолет Рассказова»). Я попросил замерить и понял, что самое радикальное — снять слой, пусть маленький, затем все перекопать. И в итоге, когда приходил на тот или иной дом и замеряли фон, я знал, что делать. Был план — два дома в день, до обеда и после обеда. А мы успевали три сделать. Меня два раза представляли к ордену Красной Звезды, но в итоге в 1988 году это обернулось медалью «За боевые заслуги». Но было важнее, что я там оказался, у меня появились друзья, с которыми продолжаем поддерживать отношения. Это важно, ведь человек редко когда в таком возрасте находит новых друзей. А мы в боевых ситуациях побывали, друг друга знаем.
- Какие Вы оттуда вынесли смыслы?
— Я понял, что такое природа. У меня не чистый лист был, но относился к ней по-другому. Там видел, что цветут деревья, птички летают, и в то же время это все опасность. Нарушилась естественная система координат. Мы привыкли, что боевая ситуация — это когда стреляют, раздаются взрывы. А тут — тишина. В доме (там выселенная деревня) котенок мяукает, и мы понимаем, что он погибнет. Начинаем подзывать его, пытаться вытащить, и вытащили его в конце концов. В лагере было много всяких собачек, кошечек. Все очень специфически назывались — Рентген, Бэр (Биологический эквивалент рентгена) и т.д.
- А не опасно с ними было?
— По-своему да. Но в то время — что мы, что они. С другой стороны, прямо мистика — зашли во двор, и я чувствую, что кто-то на меня глядит. Дальше иду, ощущение не пропадает. Оборачиваюсь и вижу, что внизу стоит курица и глядит немигающим взглядом. Я иду, и она идет. Она же привыкла, что человек ее кормит. Людей выселили, а курица там осталась. После обеда мы пошли ее кормить. Это жуткое ощущение, когда нарушается естественное течение жизни, а, с другой стороны… Мы привыкли по поводу какой-нибудь ерундовинки комплексовать, говорить, что жизнь не удалась. А женщина одна мне рассказывала, что муж на войну ушел, погиб. Брат ранен был, ампутировали ногу. Пил беспробудно, бил ее, а потом попал под поезд. Она приложила максимум усилий и построила дом — как раз к тому моменту… И она еще нас успокаивал: «Ребятки, кушайте, кушайте». Поэтому теперь, когда какие-то события в жизни случатся, я думаю, что это совершенно нормальное дело. Человек вообще не должен держаться за место, потому что в его жизни, как у фаталиста, существуют какие-то прописанные для него позиции. И где-то ему надо повернуть, а он держится за место и не хочет поворачивать. Но придется это делать. Поэтому важно вовремя сориентироваться. Для меня вообще нет постоянных рамок, в которые бы загонял себя. И в ситуации, которую мы обсуждали, мне не важна моя персона как таковая, не важны регалии — время пройдет и ничего не будет. Но важно то, что происходит сейчас с культурой.
- То, что все движется, меняется, общеизвестно, но мы до конца об этом не задумываемся. Прочитал у философа Михаила Бахтина (на снимке), что смысл тоже движется. Но хочется, чтобы в понимании смысла жизни было больше устойчивости, стабильности. Неуютно от того, что все в мире нестабильно…
- Человеку всегда хочется чего-то постоянного, но так не бывает. Единственная форма существования жизни – движение. Поэтому надо мужественно встречать вызовы жизни, какими бы они ни были. Есть критерий того, что вы на правильном пути – радость. Если она исчезла, что-то надо менять – работу, людей вокруг себя или что-то в себе…     
Беседовал Лев Лузин